— Эржа! Эй, Эржа! — вскрикнула матушка Перса, услыхав, что возок остановился у их ворот. — Бросай цыплёнка, я сама ощиплю, беги отвори ворота: его преподобие приехал!

Эржа зашлёпала босыми ногами, распахнула ворота, повозка въехала во двор, а в ней поп Чира, весь запылённый, в старой, купленной ещё в ученические годы шляпе.

— С приездом!

— Спасибо, — ответил поп Чира, слезая с повозки. — Задержался я маленько. Хе, всего не учтёшь — то одно, то другое… вот, как видишь, и запоздал на целых трое суток. Недаром говорится: «В город — когда хочешь, а из города — когда пустят!» Осторожно, Эржа, полегоньку… это посуда, не разбей, смотри! Всю дорогу покоя с ней не знал.

— Слава богу, что хоть сейчас приехал. Мы уж волновались; где, думаем… А бедняжку Меланью никак успокоить не могу. «Ах, говорит, уж не случилось ли с папой что-нибудь унангенем [62] ». — «Нет, милая, говорю, бог милостив!»

— Нет, слава богу… всё в порядке; надеюсь, и у вас также.

— Гм… как сказать… Здоровы… Вот отдохнёшь, и расскажем тебе удивительные вещи… одна лучше другой.

— Ну что же, что? Почему не похвалитесь, как провели без меня время? Что в селе?.. Как дома? Дай-ка, Перса, полотенце, — говорил, умывшись, отец Чира. — Как вы тут здравствовали и развлекались?

— Как?.. Замечательно! Словно караси на сковородке, как мужики говорят. Хорошо, что ты приехал, а то пришлось бы тебе искать нас по белу свету. До того дошло, что бросила бы всё и бежала куда глаза глядят.

— Вот тебе и на! — удивляется поп Чира. — Да не может быть!

— Ну, ты всегда мне не веришь! А ведь с каких пор тебе твержу.

— О чем твердишь?.. Да что такое произошло? Не беда ли какая?

— Как раз наоборот, сплошное веселье! Жаль, тебя тут не было, может и ты насладился бы серенадами, — едко замечает матушка Перса.

— Хоть убей, не понимаю, — недоумевает поп Чира.

— Да и не просто понять.

— Ну ладно, хватит… и без того голова идёт кругом после дорожной тряски.

— Были мы как под арестом, — продолжает матушка Перса. — Меланья просто глаз не осушала… Столько слёз пролила за эти дни, бедненькая, сколько за всю жизнь не прольёт.

— А в чём же дело?

— В собственном своём доме не смеешь нос за ворота высунуть. Вот, Чира, до чего мы дожили. Будто самые последние в селе!

— Скажешь ли ты наконец, что тут у вас случилось?

— Да всё она… она, попадья Спирина, провалиться бы ей! Лучше меня не спрашивай. И вспоминать не хочу, не то что рассказывать.

— Ну что опять стряслось?

— Да вот после того вечера мечет на нас Сида громы и молнии. Сквозь землю готова я провалиться перед этим молодым человеком! Больше всего перед ним стыдно!

— Ого! Это уж серьёзное что-то!

— Таких издевательств мы тут натерпелись — и во сне не приснится. В жизни бы не поверила, если бы кто раньше сказал, что дело может дойти до этого.

— А что же тот мужлан думает? — спрашивает уже довольно раздражённо поп Чира.

— Вот это больше всего меня и огорчает! Напустил на нас эту бестию, а сам скрылся — уехал неведомо куда, оставив на неё дом.

— Но ты мне всё толком не скажешь. Что же она делала?

— С тех пор как ты отправился в эту злосчастную поездку, — начала матушка Перса, усевшись в старое кресло, — ни я, Чира, ни Меланья не знали покоя ни днём, ни ночью. Говорю тебе: ни днём, ни ночью не было покоя от их выходок. Не успеет кончиться одно, начинается другое… без передышки… Додумались днём ставить перед домом веялку и веять пшеницу: летит полова, пыль столбом, будто мало её и без этого, а ночью, Чира, какие-то волынщики, трубачи да тамбуристы, кавалеры да серенады, словно мы на «Тиса парту» [63] попали, ей-богу!

— Ого! Час от часу не легче!

— А ты что думаешь! Целый божий день скрежещет это проклятое решето, несётся полова в нашу сторону, невозможно на улицу выйти из-за пылищи. А по ночам целыми оравами разгуливают, кто с трубой, кто с шарманкой — вся улица глаз сомкнуть не может.

— А ты чего язык на привязи держала, он у тебя, слава богу, не отсох, почему не сказала, что они не одни на этой улице живут?

— Так именно я и сделала! И думаешь, помогло? Послала Эржу растолковать ей, что не годится выносить на улицу веялку, есть у них двор, что твоё поле; грохочет, мол, на всю улицу, оглохли все. Уж она бесновалась, уж она орала, прямо я думала, удар её хватит. Скачет, точно гуттаперчевая. И, дрянь этакая, бестия, аспид проклятый, василиск, передала с Эржей: «Кланяйся, говорит, своей уважаемой тейшасонке [64] , и пускай она не суёт свой нос в моё хозяйство; кому бог дал пшеницу, тот и веет. Так ей, говорит, и передай, что я ей кланяюсь!» Да чуть было нашу Эржу, бедняжку, за здорово живёшь не поколотила.

— Вот это мне нравится! — сердито заявляет поп Чира. А попадья норовит подлить масла в огонь гнева преподобного отца и продолжает:

— Мало того! «Пусть, говорит, присматривает она, — то есть я чтобы присматривала, — пускай смотрит, — передаёт она мне через Эржу, — за своей принцессой… — за нашей, значит, за Меланьей… — пусть смотрит за этой своей Геновефой [65] , пока сельские парии не стали о ней по улицам частушки распевать!»

— Ого! — рявкнул поп Чира, и брови у него полезли под самую скуфейку. — Ого!