На другое же утро, чуть забрезжило, матушка Перса договорилась с мужем, что помолвка состоится в следующее воскресенье, а после рождества — свадьба. Хотя бы так поквитаться с Сидой за то, что та обскакала её со сговором и обручением. На том и порешили и сразу принялись усиленно готовить приданое и невестины дары, чему немало содействовала фрау Габриэлла.

Фрау Габриэлла была создана для подобных услуг, а самым приятным было то, что её не приходилось просить дважды. Случалось, что она являлась и незваной. Целые дни она проводила в чужих домах. Встретит, бывало, кого-нибудь на улице, остановит и скажет: «Ради бога, ум готес вилен, госпожа (или милая, в зависимости от того, к кому обращалась), что вы сделали с этим прелестным ребёнком (или франлицей)? Где были ваши глаза? Только взгляните, какие у неё лицо, фигурка и манеры, — вылитая принцесса; а теперь посмотрите, где талия у этого платья! Ай-яй-яй! Просто тряпка с карнавала, а фрайлица настоящая принцесса! — И примется посреди улицы приводить в порядок и одергивать изуродованную принцессу. — Да кто ей шил?.. Как, неужто та? Почему вы ей отдали, когда все на свете знают, что она не умеет шить? Уф, уф! Обязательно придётся прийти и поправить; вот увидите, как будет сидеть, когда я это сделаю!» Тщетно отнекивается мамаша: дескать, не беспокойтесь, пожалуйста. Габриэлла только кричит: «Ах нет, нет! Наин, найн! Непременно, во что бы то ни стало! А там воля ваша — дадите столько, сколько найдёте нужным. Я как заупрямлюсь, то и за безделицу работаю, — просто не выношу, чтобы в селе, где я живу и шью, такая красивая девушка (целует её) носила такое безобразное, унпасент [103] платье! Перестаньте, пожалуйста! О Езус-Мария! Со шенес кинд унд со, со [104] … А-а-а! Просто несчастье! Вот видите, фрайлица уже плачет!» — тараторит Габриэлла, указывая на девушку, которая, после того как ей «открыли глаза», в отчаянии оглядывает себя. «Успокойтесь, фрайлица, не вы первая, которую милая мамочка загубила и сделала несчастной из-за такой псевдопортнихи! Ах, бросьте вы, ради бога… горе и только!» — сыплет она и отправляется дальше. А на следующий день, этак перед завтраком, сунет в кошёлку двое ножниц, большие и маленькие, напёрсток, ещё кой-какие швейные принадлежности и отправляется куда обещала. И с тем, что другая могла бы выполнить в полдня, она возится день, полтора. Там же и обедает и ужинает, хотят этого хозяева или не хотят. Ничего не поделаешь! Не очень-то она церемонится, не ждёт, чтобы приглашали, как говорится, дважды; вот почему соседи и не помнят случая, чтобы зимой, а тем более летом в её доме дымилась труба. Приглашённая таким манером, она оставалась обедать. Летом она больше всего любила цвечкен кнедле [105] , а зимой грундбирн нудле [106] . Когда эти блюда бывают на столе, она, по собственному выражению, не знает меры: наложит себе в тарелку столько, что не видит своего визави, ест, похваливает и уверяет, будто только здесь, в этом доме, и умеют готовить настоящие цвечкен кнедле и грундбирн нудле, почему она и не может удержаться. Впрочем, она ухитрялась каким-то образом устроиться так, что в конце концов становилась необходимой во многих домах. Поначалу, правда, хозяйки ворчали и терпеть её не могли, но мало-помалу к ней привыкали и начинали даже удивляться, если она долго не появлялась. «Давненько что-то не видать фрау Габриэллы! Что с ней такое, куда эта женщина, прости господи, запропастилась?» — спросит кто-нибудь из домашних. Привык к такому образу жизни и её «пинчик» — маленькая, вертлявая пакостная собачонка с голубым бантом на шее. В ненастье пинчик сидел по целым дням на подоконнике и облаивал прохожих; в хорошую погоду хозяйка иногда брала его с собой, но чаще притаскивала ему обед на дом, ибо многие не выносили, чтобы собака ела из тарелки, а умница пинчик был так воспитан, что не желал подбирать с пола (как его деревенские собратья), а ел только из белой фаянсовой тарелки. Никто не мог оценить это существо, кроме фрау Габриэллы, потому что все держали больших и косматых — рыжих, чёрных и разных других собак. «Вот завели бы таких пинчиков, как у меня, — частенько замечала фрау Габриэлла, — и штрафов не пришлось бы платить за разорванные дороцы да кабаницы. «Пинчили, пинчили!» — говорю я своей собачке, а он, паршивец этакий, только обнюхивает, чихает и хвостом повиливает».

Совсем другого склада был её кот, так называемый «Гер Катер» [107] . Он никак не мог примириться с таким укладом, ибо, как и все его родичи, любил тихую, спокойную жизнь и был домоседом. Поэтому, окрепнув и став, что называется, на ноги, кот немедленно покинул фрау Габриэллу (хотя это и не присуще кошачьей породе: всем известно, что кошки в силу своего консерватизма привязываются к месту рождения) и прижился в другом доме, где все им довольны и хвалят как старательного члена семьи, который не норовит прожить на даровщинку, а честно зарабатывает свой кусок хлеба. Сделавшись там бабушкиным любимцем, Гер Катер больше и знать не желает ни фрау Габриэллы, ни её авантюристического образа жизни. Он посиживает себе спокойно на лавке и, жмурясь, мурлычет. Только когда услышит, что в кухне рубят секачом мясо, он кидается туда, а потом снова возвращается на лавку к своей покровительнице — доброй старушке — и продолжает прерванное мурлыканье. Но раз уже зашла речь о продолжении прерванного мурлыканья, продолжим и мы наше прерванное повествование. Итак, фрау Габриэлла в те дни чаще всего посещала дом отца Чиры. Там она помогала, там обедала и домой уходила только после ужина. Из частых бесед с нею матушка Перса почерпнула много интересного.

— А вы не слыхали, — спросила как-то попадья за обедом, вскоре после рождества, в самый разгар подготовки приданого, — когда её кукла обвенчается наконец с этим голоштанником? День свадьбы назначен?

— Говорят, гнедиге, не очень скоро, на Георгия.

— Э-э, а что делать! Как говорится, лишь бы девка голову повязала! Ничего не поделаешь! Сидеть и ждать — проку мало! Ей-богу, барон за ней не прикатит!.. Нашла курица купца.

— Говорят, они не останутся здесь после свадьбы.

— Как так? Неужели не откроют парикмахерскую?

— Нет, говорят, не откроют…

— Что же тогда? Уж не аптеку ли! — бросает ядовито матушка Перса.

— Нет, нет, во имя господа, ум готес вилен! Госпожа Сида говорит, что сейчас же после венчания уедут в Вену.

— Ах ты боже мой, видали аристократов? Значит, хохцайтрайзе [108] ?

— Да нет же, гнедиге, — изучать хирургию… Знаете, у него ведь свидетельство об окончании четырёх классов гимназии!

— «Чует кот в кувшине молоко, да рыло коротко!» — язвительно замечает матушка Перса. — А на какие средства? Разве что поп Спира за свой счёт его отправит! Как же иначе?!

— Да, чёрта с два! Он вовсе не бедняк. Какие-то ербшафты [109] . Есть у него деньги! Говорят, он дважды наследник.

— Может быть!.. Ну и на здоровье! — сказала попадья и надула губы.

— Госпожа Сида уверяет, что он вернётся оттуда со званием хирурга и дантиста, значит, будет цанарцтом [110] , потому как у него, знаете, лёгкая и верная рука, и ему говорят, что грех, дескать, закапывать свой талант в этом грязном селе, — рассказывает фрау Габриэлла.

Тут госпожа Перса и вовсе умолкла. Должно быть, уверовала, что возможно и такое. Кроме того, сопоставив сведения, только что полученные от фрау Габриэллы, с тем, что уже слышала несколько дней тому назад, она всё поняла. Тогда она разозлилась так, что не могла хладнокровно даже вспомнить об этом, а теперь слова фрау Габриэллы удивительно совпадали со словами попадьи Сиды и отлично их объясняли.

Несколько дней тому назад матушке Персе случилось обогнать, возвращаясь от заутрени, матушку Сиду, которая беседовала с гречанкой Сокой. «Ах, неужто вы решитесь отпустить дочку в люди?» — спросила Сока. «А что поделаешь, — ответила Сида, — выйдет замуж и, как говорится, куда муж, туда и жена!» — «Ну конечно, что бы делали два цирюльника в одном селе! — заметила гречанка Сока. — Иной раз и одному-то делать нечего. А потом те, что были в солдатах, тоже, мошенники, научились брить, — вот вам и конкуренция». — «Нет, наш Шандор, если сподобит господь, брить никого не станет; слава богу, он в этом не нуждается, и так проживёт!» — «А как же?» — спрашивает Сока. «Поедут в Вену, и он будет учиться хирургии и на зубного доктора!.. Вставлять зубы и челюсти… а ежели кому понадобится искусственный зуб, — произнесла госпожа Сида, сделав ударение на последних словах именно в то мгновение, когда матушка Перса с ней поравнялась, — так под боком будет мастер, чтобы вставить!»

Вот это достигло ушей госпожи Персы, и она тотчас ускорила шаги, чтобы больше ничего не слышать. Целый день она исходила желчью, решив, что всё говорилось нарочно, с мерзким намерением задеть её и обидеть; по сейчас удостоверилась, что это было не совсем так.

— Эх, милая моя фрау Габриэлла! Хорошо ей теперь хорохориться, — сказала, вздохнув, матушка Перса. — Ах, Чира, Чира!

У Перы всё было готово. Ему предстояло в ближайшем городе Б. рукоположение в дьяконы. Сняв хорошую и удобную квартиру, он уже отправил туда всю обстановку. Фрау Габриэлла предложила ему свои услуги в наведении уюта, ибо обладала необыкновенным вкусом и отлично умела это делать. Сюда же привезут и новобрачную, она будет жить здесь уже в качестве дьяконицы, так как Пера сразу после свадьбы станет священнослужителем. Место нравится всем, даже Меланье, которая создана для города, как уже не раз заявляла фрау Габриэлла.

Давно и страстно ожидаемый день наконец наступил. День венчания молодых — первобрачного жениха Перы Петровича и девицы Меланьи, дочери уважаемого священника Кирилла Николаевича — пришёл и миновал. Отпраздновали шикарную свадьбу. Присутствовала вся местная знать. Играл даже городской оркестр, хотя не обошлось и без волынщика Совры, — правда, он дул в свою волынку больше для тех, кто находился на кухне и во дворе, нежели для тех, кто был в гостиной. Невеста была хороша, бледнее обычного, а жених — застенчивее, чем всегда. Веселье и танцы продолжались ровно столько, сколько полагается на благородной свадьбе, то есть до четырёх часов дня. Потом старший сват приказал запрягать. Уселись, верней понабивались по шесть, по семь человек в повозку, и покатили к дому жениха. Подружки запели, матушка Перса заплакала, новобрачная тоже обронила слезу и вытерла её кончиком кружевного платочка. Старший сват подал знак, свадебный поезд помчался по улицам и мгновение спустя очутился за селом. Борзые кони, шальные возницы — началась сумасшедшая, неистовая сербская гонка под гиканье. Кони несут как бешеные, женщины вскрикивают и исступлённо визжат: «Ию-ю-ю-ю!» Кто-то перевернулся, кто-то вывалился. Больше всех не повезло фрау Габриэлле, которая поехала в качестве невестиной подружки (хотя это было против её принципа, потому что она боялась гонок и называла их глупым рацким [111] обычаем и просто «дурью») и, на свою беду, как раз попала к вознице, который любил опрокидывать встречные повозки, чего многие не могли ему простить. Года два тому назад он опрокинул одну повозку; её хозяин, долго подкарауливавший его, чтобы отомстить, оказался здесь же и решил расквитаться за позапрошлогоднее. И случай ему представился. Проскакав за селом минут пятнадцать, он стал обгонять Габриэллину повозку и зацепил осью за ось, но не перевернул её, а только оттолкнул в сторону. Фрау Габризлла самозабвенно слушала любовные признания нагрузившегося асессора. И как раз в то мгновенье, когда он заявил, что готов забыть и прогнать ради неё свою законную жену, осью подцепило их повозку, и фрау Габриэлла вылетела вон, словно пуховая подушечка, став, таким образом, невинной жертвой закоренелой ненависти. Упала и растянулась, бедняжка, на земле в довольно-таки непристойном виде.