Мы сели у нас в комнате, и я поставил перед собой машинку.

— А это что? — удивилась одна из женщин.

— А это я буду вести протокол, ведь вы, чай, не на чай пришли? — скаламбурил я.

Дамы посерьезнели.

— Это мой секретарь, — пояснил Лукьяныч, — я ему поручил вести дела общежития. Он — ученый, почти профессор, его на мякине не проведешь! — хихикнул наш руководитель общежития.

— Не считаете ли вы, Дмитрий Лукьяныч, что называть общежитие вашим именем — это несколько нескромно? — начала одна из женщин.

— Очень даже скромно! — уверенно отвечал Лукьяныч, — я — участник войны, ветеран, я кровь проливал за вас, а потом строил Москву — тоже для вас. Вот вы все в квартирах живете, а я — не взял, хотя и предлагали. Я с рабочими хочу жить, я — очень скромный человек!

— Дмитрий Лукьяныч — это образец советского человека, с которого мы должны строить свою жизнь. Вся его жизнь была отдана служению рабочим, простым советским людям. Поэтому он и заслужил ту честь, о которой вы говорите, — пояснил я. — Да и потом, велика ли честь — в общежитии-то всего пять человек живут, и все они беззаветно преданы своему руководителю. Включая его самого!

— Товарищ Рябоконь, но ведь именами живых не принято ничего называть! Вот умрете — и пусть вашим именем и называют! — продолжила другая дама.

Лукьяныч панически боялся смерти и поднял крик: — Ты что это говоришь такое, ты что, с ума сошла, что ли? Ты хочешь, чтобы я умер? — смотрите, люди добрые, что эта ведьма сказала! Тебя Гитлер, что ли, послал сюда, он тоже хотел меня убить, но не вышло!

Лукьяныч состроил кукиш и сунул даме под нос. — Накося, выкуси!

Взбешенный Лукьяныч вскочил и вышел из комнаты.

— Зачем вы взволновали старого больного фронтовика (чуть не добавил «и полицая»!), — усовестил я даму, задавшую вопрос. А отвечу я вам так, — как называется школа, что по дороге в деревню Медведково? Имени Гагарина? Но Гагарин ведь — жив и здравствует! Называть еще примеры?

Комиссия встала и стала собираться, Лукьяныч из кухни попросил их не приходить больше, или, если придут, то задавать вопросы поумнее.

Я понял, что это — проделки Мазиной. Но и я не оставался в долгу. Жила моя врагиня неподалеку на третьем этаже пятиэтажной хрущевки. Я разузнал номер ее дома, квартиры, и распечатал штук 50 коротких объявлений:

«Куплю собаку дворовой породы для охраны участка. Приводить по адресу: (адрес Мазиной с указанием этажа и квартиры)».

Объявления я расклеил возле магазинов и забегаловок. И десятки ханыг бросились отлавливать бродячих собак, чтобы отнести их к Мазиной, — вдруг на бутылку перепадет! Ханыг, разумеется, гнали, но собак они уже обратно не вели, а бросали прямо у дверей. Лай, визг и вой брошеных собак был слышен даже в общежитии.

Как-то Лукьяныч купил за рубль у какого-то несостоявшегося пьяного художника копию картины «Даная» Рембранта. Картина была незакончена, но сама «Даная» вышла наславу — если до этого не был импотентом, то, посмотрев на эту «Данаю» — станешь обязательно. То ли у Лукьяныча вкус был особый, то ли он чрезмерно любил полных женщин, но он не уставал нахваливать свою «Данаю».

— Ой, ты только посмотри, какая баба красивая, полная! А сиськи-то, сиськи — красота-то какая, что твои арбузы!

Лукьяныч огромными гвоздями прибил картину над своей кроватью. Придя утром, Маша, буквально, ошалела от этой картины.

— Ты, Митя, умом рехнулся, наверное, что это за уроду повесил? — укоряла она его.

— Ты, Маша темнота — двенадцать часов ночи. Ты, видать, и школу не кончила! (сам Лукьяныч успел закончить только три класса сельской школы). — Вот рабочий, — Лукьяныч указал на меня, — среднее образование имеют, так они говорят, что картину эту нарисовал знаменитый художник Бремрат, ну тот, который Ленина рисовал! Эх, темнота, темнота, а еще уборщицей у меня в общежитии работаешь! Стыдно!

Маша, видать, донесла Мазиной, что Митя повесил «фарнографию» на стену, и что лучше ее сорвать. И на следующее утро, когда мы открыли дверь Маше, вместе с ней к нам ворвалась Мазина и с поросячим визгом кинулась срывать «фарнографию». Рябоконь еще лежал на койке, так обезумевшая Мазина полезла прямо в сапогах на его постель. Митя, конечно, не преминул облапить ее и полезть, по случаю, под юбку. Визг, крик и хохот слышен был, наверное, даже зам. директора по АХЧ тов. Чусову. Поглядев на ликвидацию «Данаи» бывшей комендантшей Мазиной, я, кажется, понял, почему Мазина не смогла стерпеть существование этой картины, особенно на стене в общежитии.

Дело было в том, что «Даная» на этой картине была как две капли воды похожа на саму Мазину, разденься она и задери руку. Лицо и фигура — ну точно ее! Может быть, Мазина служила натурщицей этому художнику, и это — Мазина, а вовсе не «Даная»? Но написано было внизу: Рембрандт. Даная.

На следующий день я отправил почтой письмо в газету «Советский транспортник» — главную газету в нашем городке. На нее заставляли подписываться всех, кто работал в ЦНИИСе, а еще бесплатно бросали в почтовые ящики. И через неделю в газете появилась статья, (вот она лежит передо мной):