Настя, задыхаясь, наконец, оторвала свои губы от моих и, тяжело дыша, долго смотрела мне в глаза. Сразу стало понятно, что Мопассана она не читала, и видимо, ее муж тоже. Я на такое впечатление и не рассчитывал. Глаза Насти в тот момент я и сейчас вижу перед собой — это были счастливые глаза человека, сделавшего открытие. «Давай еще, я не успела распробовать!»

— потребовала Настя, и я под внимательные взгляды Зины и Толи медленно повторил Мопассановский поцелуй.

Как вежливый кавалер, я предложил научить этому способу и Зину, но когда она согласилась и уже подошла ко мне, в Толе вдруг взыграла ревность. Он резко оттянул Зину назад, сказав, что эти варварские способы не для них, и Зина выпьет, как положено, из «горла».

— Нечего тут свои бактерии людям передавать! — по-ученому подытожил Толя.

Мы все трое бросились возражать, что в портвейне, дескать, бактерии дохнут, и опять продемонстрировали с Настей этот кошмарный для бактерий опыт. Наконец, разомлевший от выпитого, Сурков решился повторить пикантный опыт. Но по неопытности, залил платье Зины красным портвейном. Оба закашлялись, и мы били их по спинам кулаками.

Возвращались мы домой уже веселые. Новый способ питья, как оказалось, пьянил вдвойне (советую попробовать, только не водкой!). Пока Толя и Зина, чертыхаясь, пролезали в лаз, Настя посмотрела мне в глаза каким-то смущенным взглядом и спросила:

— А у тебя хватит сил на последующие поцелуи, или ты их уже все растратил?

Я не совсем понял намек Насти, а может, тут и никакого намека не было, и жарко целуя ее, говорил:

Хватит, на всю жизнь хватит, на тебя и сил и поцелуев навсегда хватит!

Придя в общежитие, мы согнали заспавшегося «Крота» с постели.

— Погуляй, Крот, тут много коек свободных рядом! — по старой дружбе прошептал Толя своему другу, и «Крот», вздохнув, взял простыню с подушкой и вышел из комнаты.

Мы буквально ворвались в освободившуюся «обитель», и одежды полетели во все стороны. Вот вам — «честные» студентки и «нечестные» динамистки с «Горький-стрит»! Дома, дома у себя надо искать настоящую любовь, а не на Бродвее! Про жену свою, надо сказать, я забыл тогда начисто. Видимо, как и Настя про своего Сашу, который исполнял воинский долг перед Родиной в армии где-то на Урале.

— Не спеши, я хочу, чтобы тебя хватило надолго! — вот последние слова Насти, которые, я еще смог осмыслить. Слова, а главным образом, междометия были и позже, но критического осмысления их уже не было. Да и надо ли было их осмысливать?

Утром девочки, как сговорившись, проснулись ровно в шесть, быстро оделись и ушли. На прощание Настя поцеловала меня и сказала:

— Твой друг знает, как меня найти. Если, конечно, ты захочешь этого!

Я как был лежа, схватил Настю и прижал к себе. Я готов был не отпускать ее никогда, держать и держать вот так на себе до самой смерти, своей, по крайней мере. Столько нового, неиспытанного счастья и за такой краткий промежуток времени!

Когда Настя ушла, а я, потянувшись, решил поспать еще, мне в голову пришла мысль, что это — моя первая измена жене, причем далеко не только физическая. Я уже любил Настю, любил так, как может не очень-то поднаторевший в любовных перипетиях «горец» полюбить настоящую русскую девушку или молодую женщину. Может я в свои теперешние годы еще и не очень опытный мужчина, может опыт еще прибавится (этак, годам к ста!). Но мне кажется, что именно в русских женщинах есть загадочная смесь решительности, безрассудства, прямота чувств, может даже и не очень серьезных, полной самоотдачи в любви, без каких-либо гарантий на ее продолжение, не говоря уже о сохранении пресловутой «верности». Вот в эту сладкую русскую западню любви я попал тогда в первый раз!

— Дай Бог не последний! — чуть было не вырвалось у меня грешное пожелание; я совсем выпустил из головы, что уже венчан, и что мысли такие надо гнать из головы … Чур меня, чур!

Наступило время спортивных сборов в Москве. Наша команда приехала, но ее разместили в другом месте. А я, разумеется, никуда уходить и не собирался. Мы хорошо устроились — выпроводили «Крота» в соседнюю комнату, а Настя поменялась комнатой с соседкой Зины. Теперь на ночь Толя уходил к Зине, а Настя приходила ко мне. Шел мой счастливейший медовый месяц.

К нам в общежитие поселили спортсменов, приехавших на Спартакиаду профсоюзов. Пустующие комнаты заполнились, в общежитии стало людно, звучала речь на языках народов СССР. В соседнюю комнату поселили трех спортсменок из Армении — то ли толкательниц ядра, то ли метательниц диска. Огромные такие тетки, килограммов по сто двадцать, несмотря на молодость. Глаза огромные, черные, волосы курчавые, кожа смуглая.

— Вот с такими — не хотел бы оказаться в койке? — пошутил Толя, как оказалось, достаточно пророчески. Теткам не сиделось у себя в комнате, они то и дело топали в своих криво стоптанных шлепанцах на кухню и обратно, громко разговаривая через весь коридор по-армянски:

— Че! Ха! Ахчик, ари естех! Инч бхавунэс? Глхт котрац!? — гремели «мелодичные» армянские словечки из края в край этажа.

Как-то утром мы с Толей принимали душ в нашей «законной» мужской душевой. И вдруг туда одна за другой вваливаются наши спортивные тетки («телками» назвать их даже язык не поворачивается!) и на ломанном русском говорят:

— Женски душевой весь польный, ти не протиф мы здесь моимся? — и плотоядно хохочут — откажись, попробуй!

Мы с Толей забились в крайние кабинки, правда, кабинок, как таковых, и не было, были только коротенькие перегородки, тетки же заняли всю середину. Мы стояли под душем, глупо улыбались и не знали, как достойно исчезнуть.