Я достал из правого кармана, из своих брюк, и показал тебе, ту самую пуговицу.

— Так вот где у тебя сердце! — рассмеялась ты.

Мне было не до смеха, но пришлось тоже засмеяться.

Потом я съездил в две или в три командировки и где-то там, в далёких краях, забыл и потерял полотенце, бритвенный станок с лезвиями и штук пять шариковых ручек, а пуговица от твоей шубы не потерялась и вернулась вместе со мной.

Как и свойственно всем обязательствам: векселям, распискам, или пуговицам от шуб — моя пуговица тоже была весомо и расчётливо предъявлена её бывшей владелице, причём в соответствующей обстановке и в удобный момент.

Ты никогда меня не любила, но была счастлива. Так могла быть счастлива только ты, живущая в торопливой, жадной, обыденной и благоустроенной суете — вдруг получившая в подарок маленькое, хорошее и смешное чудо, у которого, оказалось, что нет цены.

Потом я украл у тебя сердце.

Потом ты у меня украла сердце.

Всё-таки ты красивая. И единственная. И безрассудная. Ты можешь полюбить, а потом бросить. Можешь обмануть. И если бы какой-то юноша выбросился из-за тебя из окна, ты бы просто села на подоконник, и стала печально смотреть в низ. И ты можешь случайно не прийти. Можешь прийти, раздеться, лечь, а потом вдруг попросить, чтобы я выпил твои глаза, или съел кусочек твоего уха. И ты можешь неожиданно встать, одеться, уйти, и даже не позвонить… и когда плачешь — ты всегда закрываешь газа рукой, чтобы не помешать своему счастью.

Счастье отнимает прошлое.

— Я даже не помню, любимый мой, сколько дырочек было у той пуговицы… впрочем, это не важно, ведь люди обнимаются и в одежде.

Счастье лишает нас кожи.

— Ты будешь весь чесаться от счастья, любимый мой. Ведь ты же в него вляпался по уши, как блудливый кот, всеми четырьмя лапами. Ты будешь чесаться и завидовать каждому телеграфному столбу, потому что об столбы трутся свиньи и коровы.

Счастье — это импотенция.

— В тебе действительно не хватает телесности, страстности плоти — а я ненасытна как смерть, я презираю твою ничтожную духовность, и фальшивую девственность. Я умираю от страсти и умащаю своё тело благовониями, мятной водой, толчёными семенами укропа, птичьей кровью и бурым соком из корней лопуха… От любви, я хочу прыгнуть в огонь, чтобы уже ни с каким мужиком не ложиться в постель: ни с тобой, ни с американским миллионером, ни со сперматозоидом из Млечного пути.

В постели ты не оставляешь на себе одежду.

Одежда делает тебя драматичной.

В твоей одежде есть зловещая манкость.

Ты никогда не носишь брюки. Любишь чулки.

Свои костюмы и платья ты носишь так, словно ты идёшь по очень узкой, огненной лестнице… твоя тень выдаёт интуицию движения, пылкость и утончённую необузданность тела.

Как бы ты не укладывала свои волосы, они пахнут снегом и слезами, и вызывают действительную, почти старомодную сентиментальность.

Твои слова о любви — это такая терпкая смесь угроз и обещаний разного рода искушений, знойных галлюцинаций и первородных фетишей, что я в растерянности опускаю глаза и ласкаю взглядом твои ножки.

Аметист, бирюза, розовый перламутр — это цвет твоих ног.

Вчера ты забыла мне позвонить, а потом незримо пришла. И явилась тревога, которая меня давила, переносилась из непосредственного ближайшего прошлого в будущее, опасное будущее. И зарницы моего воспалённого воображения высвечивали для меня эту твою бестелесную ультимативность, ужасно сконцентрированную моим страхом, и утончённую многочисленными медитациями.

— Тебе лишь кажется, что я тебя избегаю — это потому что ты никогда не просыпаешься ночью, чтобы со мной уснуть во сне, хотя каждый раз я прихожу во время.

Любовь — это чёрная краска моей души, растворённая в зрачках твоих глаз, с её обжигающими бликами бесконечной снисходительности, с беспощадной многоликостью и непредсказуемостью. Мир желания или воображаемого единственного влечения… всё та же сумасшедшая сизифова работа моей любви — тащить настоящий момент туда — где есть подробности прошлого, и я говорю с тобой о том, что было, или о том, что будет, и в упор не вижу того, что есть.

— Я вижу во сне только музыку наших ночей. Потому что лишь одна часть сна вероятна, освещена и возможна. Я и ты обжигаем и освещаем, друг друга, как поющие и танцующие свечи — светом друг друга высвечены только ты и я. Всё остальное для меня тьма и пользуется этим остальным кто-то другой, тот, кто знает смерти всех людей и смотрит насквозь, в самые пределы тьмы, знает сущее чёрных дыр.

Когда я смотрю в твои безумные, в серо-голубые глаза, у меня возникает ощущение мучительного счастья и мне кажется, что моя кровь леденеет.

Мне остаётся молитва о…

Нет! У меня есть конкретное требование.

Откровенное требование одной тебя у всей вселенной, у самой вечности, значит много больше, чем неумолимый всеобщий закон бытия, скрытый под маской необходимости, тяготит много меньше, чем обман чувств или разума, пущенный в ход внешними силами. Мир сил — это только сравнение, указатель на то, о чём идёт речь. Мир не меняется, он всегда один, только один, только в нём, благодаря любви, мы обретаем язык, узнаём себя в нём, привлекаем к себе или отталкиваем, маскируемся или обольщаем.

В Царстве небесном нет мне причины искать любви — там нет предела бытия, и нет там нужды в человеческих страданиях.

Я знаю, зимним утром, где-то в Западной Сибири, проснётся женщина и увидит солнце.

Это будешь ты.

Случилось так, что Виталий Соколов почувствовал боль в своём сердце именно в тот момент, когда смотрел в пустую могильную яму.

Боль была приятная, лёгкая и недолгая.

Конечно, нельзя прожить пятьдесят лет и чтобы ни разу нигде не кольнуло… однако это нелепое совпадение подарило ему ощущение невыносимой печали, печали о том, что он ничтожество, а его жизнь — чисто алхимическая реинтеграция человеческой плоти в её поэтических обносках, и в спиритуальном своём значении, всего лишь дегуманизированное и примитивное представление о свободной воле и моральной ответственности за Бога — теперь не завидна, даже ему самому.