— Давай, давай, океан ждёт!

— Нет, ни за что, там живёт зло, такая гадость, что лучше и не знать.

— Ты боишься медуз? Да их здесь нет!

— Какие там медузы, это твари зубастые! — отвечал Скорсезе, а потом коротко добавлял: — Я вообще не купаюсь.

Милиус же, не смущаясь, рассекал на доске прямо перед домом.

В Марти была та изысканность манер Старого света, что вызывала у Киддер и Солт тёплое к нему отношение. Однажды он появился на пороге дома в ослепительно белом костюме с букетами цветов для обеих хозяек. «Чувствовалось, что Марти всерьёз задумал создать совершенно новое кино, вложить в него нечто личностное, объединить в картине мятущуюся душу мальчика-католика и неукротимую духовную энергию режиссёра. Ему нравились экспериментаторы, люди смело выражавшие себя. Он любил говорить об этом, причём ярко и убедительно, хотя и очень быстро. Да и вообще, я не помню, чтобы Марти нёс какую-нибудь бессмыслицу», — рассказывает Киддер.

«Период между 1971 и 1976 годами был самым лучшим в жизни. Мы только начинали и сгорали от нетерпения увидеть очередной фильм своих друзей, будь то Брайан или Фрэнсис. Частенько днём обедали в китайских ресторанах Лос-Анджелеса с Лукасом и Спилбергом. Моя дочка даже дала название фильму Стивена — «Смотри в небеса», который, правда, потом переименовали в «Близкие контакты третьего рода»», — вспоминает Скорсезе.

Среди пляжной молодёжи подвизался и Пол Шрэдер. Поступив в 1968 году на кинофакультет Калифорнийского университета Лос-Анджелеса, он целый год навёрстывал упущенное, мотаясь по городу из одного киноклуба в другой, чтобы увидеть ленты, которые его родители, люди строгих правил, в детстве смотреть не разрешали. «Сегодня народ жалуется, что кино идёт на видео, — вспоминает Шрэдер, — а как вам тогда «Носферату» на 8-мм плёнке да на большом экране?». Все тогда находились под впечатлением «Конформиста» Бернардо Бертолуччи, а вот мнение на этот счёт Шрэдера: «Казалось, что он сгрёб в охапку Годара с Антониони и под дулом пистолета заставил их трахаться!». Однако учеба шла неважно. Вспоминает кинодраматург Глория Кац: «Он провалил свою курсовую и носился по коридорам, умоляя нас подписать прошение не выгонять его. Кончилось тем, что его перевели на отделение «Истории кинематографа».

Как и Скорсезе, да и вся молодёжь, в культурном и эмоциональном плане находившаяся под давлением атмосферы 50-х годов, Шрэдер напоминал бомбу, которая ждёт случая, чтобы разорваться. Ко времени приезда в Лос-Анджелес в голове у него уже завелись тараканы, но он быстро смекнул, что репутация человека необузданных страстей может ему здорово пригодиться. Пол переоделся в стандартный прикид поколения Вьетнама: армейскую разгрузку и высокие массивные ботинки. Через пару лет пребывания в городе он расстался с женой Дженин Оппуолл и сошёлся с Беверли Уолкер, преуспевающим рекламным агентом, которая занималась раскруткой фильмов «нового» Голливуда, среди которых были «Забриски пойнт», «Двустороннее покрытие» и «Марвин Гарденс». Шрэдер выдумал для себя теорию «совокупления с вышестоящим», по которой отношения завязывались со всяким, кто в цепочке был выше него. А раз он сам находился у основания пирамиды, то критерию соответствовала даже женщина-рекламщик. Правда, здесь Шрэдер зацепился удачно, потому что Уолкер имела обширные связи и пользовалась уважением в киношной тусовке. Кроме неё он «застолбил» любовь и протекцию лидера группы поддержки университетской спортивной команды, агента одной из студий и консультанта редакции газеты.

Даже в море внешне невзрачных людей он поражал своей невзрачностью: маленький рост, вечно сальные тёмные волосы, широкий мясистый нос, да ещё очки а-ля Граучо Маркс, младшего из трио братьев-комиков. Выходило, что и в ранней молодости он сохранил все комплексы и дегенеративность подросткового возраста. У Пола был нервный тик, язва и астма. Дефект речи заставлял его, разговаривая, бормотать себе под нос. Глаза всегда смотрели вниз, словно изучали состояние ботинок. Дополняла анамнез клаустрофобия.

При такой, мягко говоря, нелестной внешней характеристике, окружающих поражали поистине потрясающие умственные способности Шрэдера и постоянно открывающиеся новые грани его таланта. Он быть весёлым и находчивым, целеустремлённым и честолюбивым человеком. В общем, Уолкер он нравился. Подвозя её на университетские кинопросмотры, он мог вести себя как ненормальный, выезжая на тротуар, чтобы объехать пробку. Правда, вскоре она призадумалась: «Меня стало раздражать то, насколько беззастенчиво он мною пользовался. Конечно, я знала многих успешных людей в городе. Он же не знал никого и из кожи вон лез, чтобы я его с ними знакомила. Добившись своего, Пол делал вид, что я здесь ни при чём, выстраивая новые завязки, как свои собственные, и работал над карьерой».

У Беверли Уолкер был вялотекущий роман с Клинтом Иствудом. «В Голливуде у мужчин принято добиваться близости с женщиной, пусть это будет всего один раз, — рассказывает Уолкер. — Для них это то же самое, что кобелю фонарный столб пометить. Установив такой вид связи, они, как правило, успокаиваются». Иствуд и Уолкер остались друзьями и Пол знал об этом. «Ну, скажите, как можно общаться с человеком, который, не успев с тебя слезть и отдышаться, просит показать сценарий Клинту Иствуду?». Практически сразу после этого случая отношения Беверли и Пола испортились: «У меня впечатление, что, если бы понадобилось, он и у собственной матери стянул бы личный дневник — ни стыда у человека, ни совести». Леонард, брат Пола, вспоминает: «Я часто спрашивал его:

— Пол, как ты можешь так обращаться с людьми, ведь они — твои друзья?

— А для чего, по-твоему, нужны друзья? — отвечал он мне вопросом на вопрос.

Он понимал, что это — нечестная игра, ну и что из этого?».

В конце концов, Уолкер ушла от Шрэдера и в июне 1972 года на время уехала в Северную Калифорнию, где в качестве ассистента продюсеров работала на «Американских граффити». Рассказывает Уолкер: «Пол звонил мне каждый вечер, просил разрешения приехать, но я не соглашалась, потому что знала — встретиться он хотел с Джорджем, а вовсе не со мной, а через него — с Фрэнсисом и всеми, кто жил в округе. В тот период он был на гране нервного срыва, рыдал, грозился покончить с собой».

После фиаско «ТНХ», Лукас оказался на перепутье. Его реакция мало чем отличалась от реакции Хоппера на провал «Последнего кино». «Джордж считал, что сделал интересную ленту не только в смысле визуальных эффектов, но ещё и полезную для ума и сердца зрителей, — вспоминает Мэтью Робине, сценарист и друг режиссёра. — Его расстраивало, что в стране отсутствовала аудитория американского авторского кино».

Фрэнсис увещевал: «Не заумничай, попробуй сделать что-нибудь человечное. Брось свою научную фантастику, а то народ думает, что ты рыба бесчувственная, а ведь ты — добрый и весёлый, так и сделай что-нибудь душевное». Марша была того же мнения: «После того, как «ТНХ» спустили в унитаз, я не стала упрекать его, мол, «А что я тебе говорила?», а только напомнила, что предупреждала о том, что эмоционально фильм не подействует на людей. Он же твердил: «Расположить зрителя — пара пустяков, хоть с завязанными глазами. Возьмите котёнка и покажите на экране, как какой-нибудь злодей ему глею свернёт». Джорджа же интересовало абстрактное кино, атмосфера поэмы и коллекция образов. Наконец, он как-то сказал: «Хорошо, я докажу тебе, как легко снять картину, которая понравится зрителю».