Распахнулась дверь, в молельной появился служка. Он пятился, широко раскинув руки, словно пытался загородить дорогу кому-то. Но при этом тихонько подвывал, как смертельно напуганное животное. Ярко, но ничего не осветив, вспыхнула бесовская лампа, оставленная под потолком, и в комнату вступило, казалось, зеркальное отражение Феодосия. Старец, столь же высокий как Феодосий, и с таким же тяжелым лицом, тоже был одет в парадное епископское облачение. Как и подлинный архиепископ он был грузен, но двигался беззвучно, и ноги его не касались истинного каменного пола, проступающего сквозь деревянные плашки миража, что ясно указывало на призрачную природу гостя. Двойник остановился посреди комнаты и поднял руку, благословляя Феодосия. Тот молча стерпел кощунство, лишь дал знак оробелому служке удалиться.

Трое других призраков внесли в помещение столик, кресло, большую книгу, в которой без труда можно было узнать священное писание, и кипу белых листов. Вдвинули свой стол вглубь настоящего, разложили вещи и сгинули. Остался один двойник. Он уселся в кресло и тонким стилом начертал на одном из листов:

"Благоволение вам и мир во человецех".

– Иди от меня, проклятый, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его, - сказал Феодосий.

"Прошу писать, брат мой, - появилась новая строка, - ибо как ты не слышишь меня, так и мне не дано слышать тебя".

Феодосий молчал, тогда гость вновь начал писать своим неиссякаемым стилом:

"Что ты делаешь? Голос крови братьев твоих вопиет к Господу от земли".

Дьявол - изощренный богослов. Но все же Феодосий не убоялся и вступил в диспут. Взял чисто выскобленный лист пергамента и ответил:

"Велик вопль Содомский и Гоморрский и грех их тяжел весьма. Велико развращение человеков на земле и все мысли и помышления сердца их - зло во всякое время".

"Не судите, да не судимы будете, - возразил бесплотный двойник. Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом".

"Ныне приходит гнев божий на сынов противления, - легли слова на пергамент.
– Облекусь в ризу мщения, как в одежду и покрою себя ревностью как плащом. И убоятся имени Господа на западе и славы Его на восходе солнца. Положу врагов Господа в подножие ног Его. И сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубовный."

"Мудрость твоя и знание твое, - покрылась знаками белизна бумаги, сбили тебя с пути ты; твердишь в сердце своем: "я и никто кроме меня." Горе непокорным сынам, говорит Господь, которые делают совещания, но без Меня, и заключают союзы, но не по духу Моему, а чтобы прилагать грех к греху. Ибо заповедано прощать брату твоему до семижды семидесяти раз."

Феодосий улыбнулся и протянул руку за пером. Чувствовал он себя уверенно. Пусть противник помнит наизусть хоть всю библию, он ничего не сможет доказать. На каждый призыв к милосердию в писании приходится по сотне угроз, проклятий и кровавых сцен. Недаром же папа запретил читать библию не принявшим священнического сана. Но пока лучше, чтобы это чудище, подобное морскому епископу, продолжило диспут и не смущало окружающих своим одеянием и еретическими листами. "Буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый передо мной". И написал уклончиво:

"Не знаю, чего просите."

"Исполнения первой заповеди: "Не убий"."

Уж здесь-то у него был готов ответ! Перо с комариным скрипом забегало по выскобленной коже:

"Совершу мщение и не пощажу никого, чтобы не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте."

И опять пришелец не смог соблюсти верности стиля - вставил от себя:

"Молю за детей и невинных младенцев, "таковых бо есть царство небесное"."

"Дочь Вавилона, опустошительница!
– бросив на пергамент эти слова, Феодосий мстительно усмехнулся и указал за окно, где до самого неба громоздились башни, - блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто разобьет младенцев твоих о камень!"

Лицо бесовского архимандрита посерело, глаза запали, но он продолжал марать бумагу:

"Кровожадного и коварного гнушается Господь. Возлюби ближнего своего как самого себя."

В залу скользнул секретарь, наклонившись к уху, прошептал:

– Войско прибыло.

"Страху господню научу вас", - словно приговор утверждая, написал Феодосий и, уже не глядя на двойника, перевернул страницу псалтыря, отчеркнул ногтем первую фразу: "Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых", - поднялся и вышел вон. И хотя не видел лица противника и уж заведомо ничего не слышал, но знал наверное, что тот шепчет смятенно:

– Господи! Помилуй их, ибо не ведают, что творят.

Феодосий торопливо вышел из дворца, встал на высоких ступенях. Внизу волновалось человеческое море, над головами вздымались штандарты баронов, покачивались пики и плоские острия алебард. Пять тысяч! И это только первый отряд. На площади воцарилась тишина, воины смотрели на епископа, и Феодосий молча взирал на них.

Перед ним были те же осатаневшие от страха мужики, и рыцари, способные лишь размахивать ставшим вдруг бесполезным мечом. Но всего более - горожан, изгнанных из своих удобств возросшими вавилонами. Да, он не ошибся! В исконно-католических землях творилась та же смута, что и здесь, но теперь эти люди, оторванные от дома дважды - чудом и походом, - не опасны. Более того, они помогут сохранить государство.