– Нет. Ты – чужой. И говорить я с тобой не стану. Уходи. Я не хочу, чтобы тебя мама видела. Уходи!

Она захлопнула перед его носом дверь, припала к ней спиной – ноги дрожали от слабости. Слышала, как прошумели двери лифта, как он пошел вниз, унося в своем чреве отца. Сердце ворохнулось внутри, толкнулось острой болью, будто напоролось на острие ножа. Зачем, зачем он приехал? Только вроде все устаканилось, хоть и с Карандышевым, но устаканилось же. И вот – опять. Как хорошо, что мамы дома не оказалось…

Именно после отцовского приезда с ней это и случилось. То есть поселилась внутри непонятная зараза, которую и словами не определишь. Зараза-обида. Зараза-ненависть. Поселилась под грудной клеткой, разливалась там горячей противной жижей, и спасения от нее не было. Достаточно ей было взглянуть в мамины глаза, которые когда-то горели яркой изумрудной зеленью, а теперь стали блеклыми, как жухлая трава поздней осенью, и зараза тут же поднимала голову и прожигала насквозь. Все-таки зря говорят – время лечит. Да никого это время не лечит, ерунда какая! Вот и отец тоже заявил – ты, мол, уже взрослая… И что? Нельзя же всех под одну гребенку стричь. С ней, например, обратная метаморфоза приключилась. Время проходило, она старше становилась, а зараза росла себе и росла. До того доросла, что ни думать, ни говорить о чем-то другом уже не могла. Как однажды выразился Влад – круто зациклилась.

Ох, как она на него тогда обиделась! Потому что – ладно бы кто другой такое брякнул, но Влад… У них же, грех сказать, чуть ли не с пятого класса, с тех пор как за одну парту сели, особо трогательные отношения образовались. Смешная детская любовь, которая потом благополучно переросла в самую настоящую, и даже с планами на долгую и счастливую совместную жизнь. И вдруг – такое…

– Динк, да ты не обижайся, ей-богу! – виновато бубнил он ей в телефонную трубку. – А только, знаешь, с тобой в последнее время вообще ни о чем говорить невозможно! Ты стала злая и совсем на своей проблеме зацикленная. Ну нельзя же так, Динк…

– Ага. Когда у человека горе, он действительно ни о чем другом говорить не может.

Когда у человека горе, он вообще-то не думает, как со стороны выглядит. Он просто надеется, что его поймут…

– Да ты не думай, я все, все прекрасно понимаю! И как тебе тяжело – понимаю. У меня и самого предки развелись, когда мне всего десять лет было. И я тоже, помню, горевал, но не до такой же степени! И не так долго!

– А до какой степени можно это переживать? Научи, а то я не знаю!

– Ну, по крайней мере, в такую шизофрению я точно не летел…

– А я, значит, лечу?

– А ты летишь. Ты стала человеком своей проблемы, Динка. Она тебя полностью поглотила, ты никого и ничего не хочешь знать, кроме своей проблемы. Извини, но с тобой стало так скучно…

– А ты, значит, хочешь, чтобы я тебя веселила?

– Нет. Не хочу. То есть хочу, конечно. Я, Динк, того и другого хочу, то есть полного и всякого разнообразия эмоций, понимаешь? Хочу нормальных отношений с девчонкой. Я обыкновенный пацан, а не врач-психиатр. Так что извини…

Она его тогда так и не дослушала – швырнула от себя трубку. Перелетев через письменный стол, та упала на пол, зашлась короткими обиженными гудками. И у нее тоже душа зашлась – двойной обидой. Все, все они такие, все до одного…

А утром она встала и начала вещи в чемодан кидать. Неизвестно, откуда это решение пришло, наверное, само собой образовалось – надо ей в тот город поехать, где отец живет. Зачем? Да кто его знает зачем. Просто поехать, и все. А маме можно сказать, что поступать в институт поехала. Надо же, мол, высшее образование когда-то получать, после школы и без того уже два года прошло. Еще год – и вообще всю программу забудет. А мама точно возражать не станет. Глянет своими травянистыми глазами, грустно качнет головой – делай, мол, как считаешь нужным…

Так она и приехала полгода назад – в никуда. Правда, с жильем ей повезло. В поезде еще познакомилась с Кирой, одинокой бизнесвуменшей в зрелых годах. Сейчас много таких женщин – пенсия на горизонте, а они вовсю в бизнесе самоутверждаются, словно берут реванш за бесцельно прожитые замужние годы. Кира ее к себе пожить пригласила. Ну, вроде компаньонки, на все готовое. И по хозяйству похлопотать, конечно. Постирушки закатить, еду приготовить… Нет, за прислугу она ее не держала, просто хотелось, чтобы кто-то дом согревал в ее отсутствие. И в свободном времени не ограничивала. Вот она и пользовалась этим свободным временем напропалую, то есть ходила бесцельно по улицам большого города. Спроси ее – чего и кого искала, она толком и не ответит. Отца? Нет, не хотела она его встретить. Хотя в лица прохожим мужчинам заглядывала и сама себя при этом строго одергивала. Нет, не хотела она его встретить! По крайней мере, сама себе четкий приказ отдала – не хочу его встретить, и все тут. И все равно ходила и в лица заглядывала…

А еще она любила наблюдать за семьей, частенько появляющейся за забором Кириного коттеджа. Поднималась на маленькую смотровую башенку, выложенную наверху из красного кирпича – для красоты, наверное, – и глазела на этих людей в бинокль, который на Кирином чердаке случайно завалялся. Хотя слово «любила» с этим ее занятием вряд ли можно было соотнести, конечно. Когда любят что-то, смотрят на предмет любви с умилением. В ее же наблюдениях никого умиления не присутствовало. Наоборот, присутствовала злая досада – слишком уж та семья напоминала ее собственную, безвозвратно потерянную. Все, все в их семейной жизни воспроизводилось то же самое, вплоть до мелочей! Как будто кассету из того времени перед ней прокручивали… Муж – красивый и сильный мужик, очень в себе уверенный, жена вокруг него курицей хлопочет, светится своим женским счастьем, будто лампочку в нее затолкали. И дочка у них такая хорошенькая, рыжая с конопушками, от родительской любви разнеженная, но в то же время себе на уме девчонка. А эта, которая жена… Она даже смеялась, как мама когда-то! Негромко, но с удовольствием беззаботности, как всякая счастливая женщина.