Вчерашние военнопленные итальянцы, болгары, мадьяры, поляки получили оружие; формировались воинские части; подъехали из Владивостока американцы, сотня япошек по коммерческому делу, а по выправке не иначе, как самураи, ну и, само собою, петухами ходили по городу победители – белочехословацкие легионеры.

А погодушка удалась славная. В меру перепадали дожди, чтоб хлеба не иссохли, и людям бы радоваться лету, теплу, зреющим злакам! Но люди не радовались! То, что происходило вокруг, было тяжким, запутанным и безотрадным; не все могли понять, куда же мчится тарантас России, во что надо верить и во имя чего топтать землю под солнцем?

Душеньку жгло, смутность напала, как в таежных дебрях темной ночью: куда ни сунься – ударишься в дерево.

17 июля к хорунжему Лебедю на вокзал, где он постоянно находился, прискакал казак из контрразведки – сию минуту явиться к подполковнику Каргаполову.

Ной дрогнул, но виду не подал. Подожди, мол, служивый, надо упредить подпоручика Борецкого – в его распоряжении нахожусь.

Подпоручика застал хворым. Подпухший от ночной попойки, Богумил Борецкий пожаловался хорунжему на голову – раскалывается на части: «Чем русские лечат котелок, когда он насквозь проспиртувозился?» Ной сказал, что опыта у него по этой части нету, а вот батюшка его лечился капустным рассолом. Помогало. А дело у него к подпоручику вот какого свойства: прискакал гонец из контрразведки. «Опять, вроде, ковыряются в моей судьбе. Может, еще не возвернусь оттуда?»

– Ми будем им башком трещать! – вспылил белобрысый подпоручик. – Можей не ехайт. Завтра Гайда будет. О! Великий Гайда!

– Благодарствую. А поехать надо – может, у них дело ко мне по службе? Если к вечеру не буду, стал быть, знаете, где я.

Поплелся Ной пешком в контрразведку, чтоб попутно охолонуться да с духом собраться.

Солнце жарило невтерпеж.

У трехэтажного дома контрразведки тихо. Большущие окна завешаны шторами от солнца. Только Ной подошел к парадному подъезду, как дверь распахнулась – вышел казак с карабином наперевес, при шашке, в гимнастерке, русочубый, зыкнул:

– Па-асторонись!

А вот и арестант со связанными руками – концы бечевки болтаются. Вот она, преисподняя сатаны!..

Каргаполов встретил хорунжего Лебедя по-братски, обнял за плечи, похлопал пухлыми ладонями по лопаткам, усадил в мягкое кресло и тогда уж вернулся за свой массивный письменный стол с двумя телефонами, где он только что закусывал бутербродом из серого хлеба с чухонским маслом, запивая жиденьким чаем вприкуску с сахаром. Пожаловался, что у него нет времени даже пообедать.

– Трудное, ох, какое трудное время, хорунжий! – тоненько верещал Каргаполов. – Как служба? Настроение казаков?

– Служба как служба. Настроение доброе, не жалуются.

– Славно, славно! Ах, как это хорошо! И Сибирь может вписать свою страницу в историю уничтожения большевизма! Ах, как это славно, – умильно вибрировал бабьим голосом Каргаполов, и блинообразное лицо его с маленькими свиными глазками расплывалось в улыбке. – А я, видите ли, побеспокоил вас вот по какому вопросу. Подхорунжего Коростылева знаете? Угу. Не скажете ли, при каких обстоятельствах чешские офицеры избили его в вагоне? Ах, вот что! Приняли за большевика? А вам не кажется, хорунжий, что избиение было злоумышленным? Чешские офицеры, надо сказать, наглеют! Воображают себя верховной властью, как будто без них ничего бы не произошло в Сибири. Как вы думаете?

– Того не могу сказать.

– Чего не можете сказать?

– Про чехов и словаков.

– Не понимаю. Уточните, любезный.

– Чтоб они за большевиков были.

– Помилуй бог! Разве я сказал, что они за большевиков? Еще чего не хватало! Но нельзя, господин хорунжий, раболепствовать перед ними. А вы, похоже, служите только подпоручику Борецкому. Всего-навсего подпоручику! Как же вы так, а?

– Как прикомандирован к первой маршевой роте, потому и служу, следственно.

– Разумеется, разумеется, – кивнул лысой головой Каргаполов, и чубчик его пепельных волос, скудный остаток былой шевелюры, прилаженный на лысину, свалился на лоб; хозяин тут же водворил его на место, притиснув ладонью, а потом взялся за бутерброд, старательно дожевал, собрал с листа бумаги рассыпанные крошки, и в рот себе. На мятом лацкане поношенного пиджака – пятна, узел черного галстука съехал набок, да и воротничок сорочки не блистал белизною. – Но, как вы помните: кесарево – кесарю, а божье – богу. И если для вас подпоручик Борецкий в некотором роде кесарь, то ведь и господь бог существует.

– Само собой.

– Вот именно! – Каргаполов вышел из-за стола – коротконогий, пузатенький, в черных тусклых сапогах, прошелся животом вперед по обширному кабинету с окнами под потолок, потянулся, поглядел на улицу. – Само собой!.. Ну, а если это именно так, служить должны богу, как никак, не кесарю. А вашим богом, думаю, являются не чехи, а мы, русские! Сибирское правительство. Не так ли?

– Так, – кивнул хорунжий.

– Вот видите! Ну, а поскольку вы находитесь в тесном контакте с чешскими и словацкими офицерами, и они вам доверяют, информируйте нас обо всем, что происходит в их эшелоне, и особенно среди офицеров, где вы званый гость. Хи-хи-хи! Дружба дружбой, а служба службою. Верно?

Ноя подмыло: «Экая сволота. Своим аршином, да по моей хребтине!»

– Ну, как? Вы согласны, я думаю? – гнул свое Каргаполов, расплываясь в улыбке.

– Не по плечу.

– Как, то есть, не по плечу?

– В разведке не служил,

– Какая разница?

– Большущая, господин подполковник. Душу надо иметь в другом сложении.

– Но мы же не можем, поймите, быть в полнейшем неведении относительно чехов?

– Само собой – не можете.

– Ну вот видите! – Каргаполов снова двинулся по кабинету. – Нам стало известно, что одиннадцатого июля в девятом часу вечера поручик чешской разведки, комендант Красноярска Брахачек с тремя стрелками пригнал из Ачинска одиннадцать большевиков и среди них пять женщин. Где они их держат? Кто ведет допросы? Какая система дознаний? Для нас это очень важно.