— Слава богу, что в задание не входит организация преследования, — сказал Фолькенец. — Мы должны лишь определить виновных, разобраться в обстановке и доложить фон Зонтагу свои выводы.

Ночь казалась бесконечной. Рассвет принес некоторое облегчение — все же можно было без компаса определить, где север и где юг.

Но куда идти? Где прячутся бежавшие из эшелона?

— Над этим голову не ломай, — сказал Дьяченко, мучившийся с голенищем сапога, который он опрометчиво стащил с ноги, чтобы вылить воду: теперь сапог ни за что не хотел натягиваться на выжатую портянку. — Помоги, слышишь, — пыхтел он. — Тяни за правое ушко, а я — за левое… Подожди же, притопну!..

И вдруг, не сговариваясь, оба бросились ничком на колючую мокрую траву. Совсем близко зашуршал камыш и послышались приглушенные голоса.

— Ребята из эшелона? — прошептал Дьяченко.

— Тише!..

Треск, чавкающие звуки, негромкий осторожный говор, но ни одного слова не разобрать.

Сколько человек там, в темноте?.. Пять? Десять? Шум то усиливается, то замирает в отдалении.

— Может быть, они ищут нас? — прошептал Дьяченко. — Давай откликнемся.

— Тише! — Егоров напряг слух, пытаясь разобрать хотя бы одно слово из доносящегося рокота голосов. — Они первыми должны окликнуть, если ищут.

— А если боятся?..

Внезапно вдалеке, очевидно на насыпи, взвилась белая ракета. Несколько мгновений она пылала над плавнями яркой звездочкой, и ее мертвенный свет невольно заставил Егорова и Дьяченко замолчать и сильнее вжаться в траву.

И сразу же в глубине застучали автоматы. Этот внезапный переход от полной тишины к яростной стрельбе взвинтил и без того уставшие от напряжения нервы.

— Неужели они нас окружают? — спросил Дьяченко и лязгнул в темноте затвором автомата. — Что будем делать? Они же нас перестреляют.

— Замолчи!

Егоров приподнялся и взглянул поверх камышей: ему почудилось, что во мраке движутся тени. Вглядевшись, он убедился, что, раскинувшись цепью, прямо на них шли солдаты.

Егоров вскинул автомат и долгой очередью полоснул поверх плавней. Порывисто вскочил Дьяченко и, никого не видя, потому что солдаты тут же исчезли, тоже открыл огонь.

Из темноты донесся дикий, почти нечеловеческий крик, то захлебывающийся, то переходящий в рев.

— Кого-то подсекли! — сумрачно проговорил Дьяченко. — Наверно, умирает…

Они вглядывались во тьму, прислушивались к каждому шороху. Стрельба в стороне начала замирать. Раненый еще кричал, но стон доносился издалека.

— Уходят! — сказал Егоров.

Внезапно он почувствовал такую усталость, что рухнул на мокрую траву и тут же впал в полузабытье. Дьяченко пытался ему что-то объяснить, и он слышал над ухом его бубнящий голос, но не мог понять ни слова. Когда Геннадий очнулся, над плавнями занимался рассвет. Средь камыша недвижно висели белые хлопья тумана. Из глубины доносились булькающие звуки и резкий клекот. Суматошно взмахивая крыльями, низко кружили какие-то черные птицы, несомненно спугнутые со своих гнезд.

— Как по-твоему, это вороны? — сказал Дьяченко: он так и просидел всю ночь рядом с Егоровым, не сомкнув глаз.

— Какие же это вороны, Дьяченко!.. Ты даже в птицах не кумекаешь!

— Мы с тобой одинаковые специалисты. Индюка от курицы еще отличим… Ну, двинулись!.. Куда?

Все тело ломило, в коленях словно ослабли шарниры, качало, даже когда Егоров стоял на месте. Но он сказал все же:

— Пойдем. Наши где-то поблизости. Ты же слышал, стреляли совсем рядом. — И двинулся вперед, раздвигая руками упругие стебли камыша.

Главное — не сбиться с курса, все время двигаться в одном направлении, иначе они не смогут вернуться назад и разыскать место, где спрятано снаряжение.

Рассвет наступил быстро, и Егоров подумал о том, что всегда, когда возникает опасность, все в природе как бы меняется. Вернее, не в самой природе, а в том, как начинаешь ее воспринимать. Так, например, он стал люто ненавидеть лунные ночи. Даже диск луны, поднимающийся над горизонтом, не вызывал поэтических чувств. Самые страшные ночные бомбежки он пережил именно тогда, когда луна подсвечивала вражеским бомбардировщикам и они без труда находили цели. Перестал любить и море, с тех пор как участвовал в десанте под Керчью. Волны бросали катер, мешая целиться в противника, артиллерия которого точно клала снаряды. Получив пробоину, катер едва дотянул до мели. Оставшиеся в живых спасались вплавь. Рядом с его головой цокали пули, поднимая маленькие смерчи. Из сорока человек достигли берега всего четырнадцать.

Ночь! И она не помогла. На этот раз не помогла. Не прикрыла.

Наступает день — и снова все меняется…

В глубине камышей глухо выругался Дьяченко.

— Ты чего? — окликнул Егоров.

— Чуть ногу не сломал! Дьявольская яма!

…Тишина. Лишь хрусткий шорох. Где птицы? Продолжают кружить, но, словно заманивая людей, отлетели еще дальше.

— Егоров!

Руки вскинули автомат. Он шарахнулся в сторону и тут только сообразил, что голос, который его окликнул, принадлежит полковнику Богачуку, командиру десантников, человеку лет сорока, тяжеловатому, с мощными плечами. Говорили, что до войны он брал первые места в каких-то соревнованиях по борьбе и крепкая хватка не раз выручала его в нелегкой службе десантника.