Мазепа
вернуться

Байрон Джордж Гордон
Шрифт:

XV

«Намокла грива; шерсть блестит, Конь тяжко дышит, весь дрожит, И все ж — достаточно ретив, Чтоб взвиться на обрыв. Мы наверху. Во тьме ночной Вновь даль равнины неживой: Опять простор, простор, простор Как бездны в снах души больной Захлестывает взор. Кой-где вдали белеет блик, Кой-где угрюмый куст возник В туманных отблесках луны, Встающей с правой стороны, Но хоть бы малый след Жилья означил лунный свет В пустыне беспредельной, — нет! Мелькни костер во тьме ночной Нам путеводною звездой, Болотный огонек в тени Насмешкой надо мной блесни, Нет! — И ему бы я был рад, Лги он, обманывай, скользи: Он бы уверил скорбный взгляд. Что человек вблизи!

XVI

«В путь — вновь; но вяло, кое-как: Уж нету дикой мощи той, Весь в мыле, бег сменил на шаг Конь истомленный мой. Теперь и малое дитя Им управляло бы шутя, Но что мне пользы в том? Он укрощен, но связан я, А развяжись, — рука моя Не справится с конем. Я все ж попробовал опять Тугие ремни разорвать, Увы! не удалось: Я лишь больней их на себе В бесплодной затянул борьбе, И бросить все пришлось. Казалось, кончен дикий скок, Но где предел? — еще далек! Вот мглисто посветлел восток, Как был рассвет тягуч! Казалось, что сырая мгла, Клубясь, темна и тяжела, Навеки солнце облекла, Пока багряный луч Не бросил звезд бессильных ниц, Затмив лучи их колесниц, И с трона залил мир кругом Своим единственным огнем.

XVII

«День встал. Клубясь, исчезла мгла, И все ж — пустыня вкруг была, Куда лишь глаз хватал. Зачем Стремиться по просторам тем Чрез поле, реку, лес? Там нет Людей, — зверей нет! Хоть бы след Копыт иль ног по целине, Знак жизни! В тяжкой тишине Сам воздух там застыл Не слышен тонкий рог цикад, Птиц — или нет, или молчат. Шатаясь, из последних сил, Брел конь мой, — долго; тяжко он Был изнурен и запален; И все — пустырь со всех сторон. Вдруг долетело до меня Как будто ржание коня Из чащи сосен, — или там Промчался ветер по ветвям? Но нет: из леса к нам летит С тяжелым топотом копыт Табун огромный, яр и дик; Хотел я крикнуть — замер крик. Как эскадрон, летят ряды; Где ж всадники — держать бразды? Их тысяча — и без узды! По ветру — гривы и хвосты; Раздуты ноздри, вольны рты; Бокам их шпоры и хлысты Неведомы, зубам — мундштук, Ногам — подков железный круг; Их тысяча — сплошь дикарей; Вольнее волн среди морей, Они, гремя, неслись Навстречу нам, а мы — плелись. Но моего коня взбодрил Их вид на миг; из крайних сил Рванулся он, слегка заржал В ответ им — и упал. Дымясь, хрипел он тяжело; Глаза застыли, как стекло, И сам застыл он. Первый бег Был и последним — и навек! Видал табун, Как пал скакун, Видал простертого меня В петлях кровавого ремня; Все стали, вздрогнули, все пьют Ноздрями воздух, прочь бегут, Вновь подлетают, вновь — назад, Дыбятся, прыгают, кружат Вслед патриарху: за собой Вел конь их, мощный, вороной, Без нити белой, чья бы вязь В косматой шерсти завилась; Ржут, фыркают, храпят — и бег В свой лес помчали: человек Им, по инстинкту, страшен был. А я лежал, простерт, без сил, На мертвом стынущем коне, На коченеющей спине, Что перестала чуять груз; Но страшный разорвать союз Не мог я и лежал, простерт, На мертвом — полумертв. Не ждал я видеть день второй Над беззащитной головой. До сумерек следил я тут За ходом медленных минут; Я знал, что хватит жизни — взгляд Послать последний на закат; Дух, безнадежностью объят, Был примирен, был даже рад, Что наконец оно пришло То, что казалось худшим, зло. Смерть неизбежна; благо в ней, Хоть и уносит в цвете дней; И все же всем она страшна, Силками кажется она, Что можно обойти. Порой зовут ее, молясь, Порой — на свой же меч ложась, Но все же — страшный в ней конец И для растерзанных сердец: Ужасней нет пути. И странно: дети наслаждений, Что жизнь проводят в вечной смене Пиров, любви, безумств и лени, Спокойней ждут ее, чем те, Кто в муке жил и нищете. Тем, кто изведал на лету Всю новизну, всю красоту, Чего желать, к чему лететь? И, кроме лишних дней (а их Всяк видит, идя от своих Здоровых нервов иль больных), И нечего жалеть. Бедняк же бедам ждет конца, И смерть для скорбного лица, Для глаз пугливых — враг, не друг, Пришедший выхватить из рук Плод райский, — воздаянье мук: Ведь Завтра — все ему вернет, Искупит боль, развеет гнет; Ведь Завтра — будет первым днем, Что со слезами незнаком, Что ряд начнет счастливых лет, Блиставших сквозь туманы бед; Ведь завтра он не станет клясть Судьбу, получит мощь и власть Блистать, владеть, спасать, губить, И Утру — вдруг на гроб светить?!

XVIII

«Закат, — а все ремнем тугим Я связан с трупом ледяным; Смешаться должен был наш прах, Я ждал; стояла смерть в глазах, С надеждою прогнав и страх. Прощальный взор я в небосклон Послал; мне застилая свет, Кружил там ворон; распален, Моей дождется ль смерти он, Чтоб свой начать обед? Он сел, вспорхнул и снова сел, И вновь поближе подлетел; Я видел взмахи крыльев; раз Так близко сел он, что тотчас, Будь силы, я б ударить мог Его, — но хрустнул лишь песок Под слабою рукой, лишь стон Сорвался с губ, не крик, — и он Вспорхнул и улетел совсем. Но что произошло затем, Не помню. Сон последний мой Был нежной осиян звездой; В глаза глядел мне из-за туч Ее мерцавший, зыбкий луч; Затем вновь холод, тусклый бред, Сознанья сумеречный след, И вновь блаженный смертный сон, И вновь беззвучный вздох и стон, Дрожь… миг бесчувствья… в сердце лед. Б мозгу внезапных молний взлет… Боль, что свела меня всего… Вздох, дрожь… и — ничего.

XIX

«Очнулся я… Где я? Ужель, Взор человечий надо мной? Под ноющей спиной — постель? Уютный кров над головой? Я — в комнате? Все наяву? Ужель земному существу Тот яркий взор принадлежит, Столь ласковый? — Ресницы я Смежил, боясь, что этот вид Лишь грезы забытья. Там девушка с густой косой, Большая, стройная, за мной Следила, сидя под стеной; Оцепенение мое Стряхнув, я встретил взор ее: Он черен был, блестящ и смел; Он состраданием горел Ко мне; как бы молился он. Я понял: то — не сон! Я жив, — и тело драть мое Не будет жадно воронье! Казачка, увидав, что я Очнулся вдруг от забытья, Мне улыбнулась. Я открыл Глаза, сказать хотел, — нет сил; Она стремит свой легкий шаг И, палец приложа к губам, Не говорить дает мне знак, Пока оправлюсь так, что сам, Без муки, волю дам словам; Потом слегка мне руку жмет, Подушку половчей кладет И к двери на носках идет. Чуть приоткрыла, шепчет в щель; Я мягче голоса досель Не слышал. Музыка была В самих шагах ее; звала Она кого-то, — нет их: спят. Она сама выходит, взгляд Мне кинув, знак подав, чтоб я Не опасался, — что семья Вся здесь; что все на зов придут; Что только несколько минут Ее не будет тут. Ушла, — и хоть на краткий срок Я все ж остался — одинок.

XX

«С отцом и с матерью тотчас Она вошла… К чему рассказ О прочем, — с той поры, что кров Я отыскал у казаков? Они без чувств меня нашли, В ближайший дом перенесли, Вернули к жизни, — и кого? Кто стал владыкой их земли! Так злой безумец, торжество Справлявший злобно надо мной, Когда один, в крови, нагой, Я в степь был выгнан, — мне провел Путь чрез пустыню на престол! Как смертному узнать свой рок? Будь сердцем тверд, душой высок! Быть может, завтра на лугу, Там, на турецком берегу, За Борисфеном, мы дадим Коням пастись… Вовек с таким Восторгом рек я не встречал, Как встречу завтра, если б дал Нам рок — дойти!.. Спокойных снов, Друзья!» На ложе из листов Под сенью дуба гетман лег Во весь свой рост; удобно мог Там он уснуть: привычен он Спать всюду, где застигнет сон… Что ж Карл спасибо за рассказ Не скажет? — Гетман не смущен: Карл спит — по крайней мере час.

КОММЕНТАРИИ

Поэма написана Байроном осенью 1818 г. Опубликована отдельным изданием (вместе с поэмой «Ода к Венеции») 28 июня 1819 г.