– А я считаю, – встрял ехидный монах, – что у нее голова болит.

Но тучный Дометий смотрел на меня, встревоженно ждал ответа, и его козлиные губы дрожали.

– Разобью ее, – сказал он, – разобью и посмотрю, что там внутри. Она мне спать не дает… Что, если там – бриллиант?

Я смотрел на изящную девушку с маленькими тугими грудками, которая оказалась в изгнании среди пропитанных ладаном распятых богов, проклинающих тело, радость и поцелуй.

О, если бы я мог спасти ее!

Зорбас взял статуэтку, ощупал изящное нагое женское тело, и пальцы его задержались на стройной груди:

– Разве ты не видишь, старче, что это – Сатана? – спросил он. – Это он сам, точь-в-точь. Берегись, я его, богопротивного, хорошо знаю. Погляди на его грудь, отче Дометий, – круглая, тугая, свежая. Такова, старче, грудь дьявола!

На пороге показался смазливый молодой монашек. Солнце осветило его золотые волосы и круглое, обрамленное нежным пушком лицо.

Монах с желтой кожей подмигнул гостиннику, оба они лукаво усмехнулись и сказали:

– Отче Дометий, пришел твой послушник Гавриил.

Монах тут же схватил глиняную женскую статуэтку и покатился, словно бочонок, к двери. Монашек шел перед ним, молча виляя телом, и вскоре оба они исчезли на протяженной, готовой развалиться веранде.

Я кивнул Зорбасу, и мы вышли во двор. В воздухе было разлито нежное тепло, посреди двора стояло благоухающее апельсиновое дерево. Рядом из античного фонтана в виде бараньей головы, журча, текла вода. Я подставил голову под струю, освежился.

– Что это за существа здесь собрались? – с чувством гадливости сказал Зорбас. – Не мужчины, не женщины. Мулы. Тьфу, пропади они пропадом!

Он тоже подставил голову под прохладную струю, засмеялся и снова сказал:

– Пропади они пропадом! В каждом из них пребывает особый дьявол: одному хочется женщины, другому – трески, третьему – денег, четвертому – газет… Ну и дураки! Спустились бы лучше в мир, насладились бы всем досыта, и мозги бы прочистились!

Зорбас закурил сигарету и уселся на каменной скамье у цветущего апельсинового дерева.

– Когда мне сильно хочется чего-то, знаешь, что я делаю? – продолжал он. – Наедаюсь до отвала, чтобы избавиться от этого и не думать больше. Или думать уже с отвращением. Как-то, еще в детстве, был я без ума от черешен. Денег у меня почти не было, я покупал их совсем понемногу, ел и от этого хотелось еще больше… День и ночь только о черешнях и думал, слюнки изо рта текли, настоящее мучение! И вот в один прекрасный день взяло меня зло! Стало мне стыдно: я понял, что черешни совсем меня одолели и опозорили. И что же я делаю? Встаю потихоньку ночью, шарю в карманах у отца, нахожу серебряную монету и вытаскиваю ее. Рано утром поднимаюсь, иду к одному хозяину, у которого был сад, покупаю корзину черешен, забираюсь в овраг и принимаюсь за них. Ел я их, ел, живот стало пучить, желудок свело, а затем и вырвало. Вырвало меня, хозяин, и с тех пор избавился я от черешен, даже смотреть на них противно. Стал я свободным человеком. После этого как видел я черешни, то говорил: «Мне вас совсем не хочется!» То же было у меня с вином, то же с сигаретами. Я еще пью и курю, но стоит мне захотеть, и я тут же бросаю. С ума я сходить не буду. То же и с родиной – любил я ее страстно, приелась мне она, вырвало, и пришло избавление.

– А с женщинами? – спросил я, засмеявшись.

– Придет и их черед – будь они прокляты! – придет! Но не раньше, чем стукнет мне семьдесят.

Зорбас призадумался на миг, этого возраста показалось ему недостаточно.

– Восемьдесят, – поправился он. – Ты вот смеешься, хозяин, но дело это не шутейное! Так и освобождается человек, послушай меня, только так – для этого нужно стать мотом, а не монахом. Разве можно освободиться от дьявола, если сам не станешь более дьявольским, чем сам дьявол?

Во дворе появился тяжело дышащий Дометий, а за ним – русый монашек.

– Точь-в-точь гневный ангел… – пробормотал Зорбас, восхищенный его юношеским пылом и изяществом.

Они подошли к каменным ступеням, ведущим к верхним кельям. Дометий обернулся, глянул на монашка, что-то сказал ему, монашек тряхнул было головой, словно отказываясь, но тут же покорно склонил голову, обнял старика за талию, и они поднялись по лестнице.

– Ты понял? – спросил Зорбас. – Понял? Содом и Гоморра.

Показались два монаха. Они подмигивали друг другу, шептались и смеялись.

– Сколько злости! – прорычал Зорбас. – Ворон ворону глаз не выклюет, а монах монаху вышибет. Погляди на них: одна другой глаза выцарапает.

– Один другому… – поправил я, засмеявшись.

– Здесь это одно и то же, не ломай понапрасну головы! Здесь мулы живут, хозяин! Здесь можно говорить и «Гавриил», и «Гавриила», и «Дометий», и «Дометия», как тебе угодно! Уйдем лучше отсюда, хозяин. Подпишем бумаги и уйдем поскорее: побудешь здесь и, ей-богу, станешь испытывать отвращение и к мужчине, и к женщине.