Появился толстозадый гостинник и медовым поповским голосом возгласил:

– Пожалуйте, стол накрыт.

Мы спустились в трапезную – большое, сильно вытянутое помещение с длинными столами и лавками. Стену в глубине украшала полувыцветшая фреска Тайной вечери: одиннадцать верных учеников сгрудились вокруг Христа, а напротив, спиной к зрителю, в полном одиночестве стоял рыжебородый, со лбом неправильной формы и орлиным носом Иуда, и Христос смотрел только на него.

Я сел справа от гостинника, Зорбас – слева.

– Пост, поэтому извиняйте: ни масла, ни вина, хотя вы и с дороги. Добро пожаловать!

Мы перекрестились, молча протянули руки к маслинам, зеленому луку, рыбьей икре и моченым бобам, и все трое принялись медленно, без аппетита жевать.

– Такова жизнь земная, – сказал гостинник. – Пост. Наберемся же терпения, и придет Воскресение с барашком. Придет и Царство Небесное.

Я кашлянул. Зорбас наступил мне на ногу, призывая к молчанию.

– Видел я отца Захария… – сказал Зорбас, желая переменить разговор.

Гостинник насторожился и обеспокоенно спросил:

– Уж не наболтал ли вам чего окаянный? Он одержим семью бесами, не слушайте его! Душа в нем нечестивая, вот он и видит нечестивство.

Скорбно прозвенел колокол, призывая к ночному бдению. Гостинник перекрестился, поднялся и сказал:

– Пойду я. Начались Страсти Христовы – пойдем же и примем распятие вместе с ним. Сегодня вы с дороги и можете отдохнуть, но завтра – к заутрене…

– Негодяи! – процедил Зорбас сквозь зубы, едва монах удалился. – Негодяи, обманщики, человекомулы, мулочеловеки!

– Что с тобой, Зорбас? Уж не сказал ли тебе чего Захарий?

– Оставь, хозяин! Пошли все это к дьяволу! Пусть только не подпишут – попляшут они у меня!

Мы пошли в келью, где нам постелили на ночлег. В углу была старинная икона: Богородица тесно прижалась щекой к щеке Сына, и в ее больших глазах были слезы.

Зорбас покачал своей огромной головой:

– Знаешь, почему она плачет, хозяин?

– Нет.

– Потому что видит. Если бы я был иконописцем, то рисовал бы Богородицу без глаз, без ушей, без носа, потому что жаль мне ее.

Мы улеглись на жестких постелях. Балки пахли кипарисом, через открытое окошко долетал насыщенный запахами весенний ветерок. Время от времени со двора доносились, словно дуновение ветра в вышине, звуки, скорбные мелодии. У окна запел соловей, а затем, где-то вдали, другой – ночь наполнялась любовью.

Я не мог уснуть. Пение соловья сливалось с оплакиванием Христа, и среди апельсиновых деревьев я пытался взойти на Голгофу, следуя за крупными каплями крови. В голубой весенней ночи я видел, как по телу Христа течет освежающими, извивающимися струйками холодный пот, видел, как он простирает руки, словно умоляя, словно прося о подаянии… Торопливо шедшие за ним галилеяне восклицали: «Осанна! Осанна!», держа пальмовые ветви и устилая одеждами своими путь Христа. Он смотрел на дорогих ему людей, никто из них ни о чем не догадывался, и только он один знал, что идет на смерть. Плачем и молчанием под звездами он утешал трепетавшее человеческое сердце свое: «Словно зерно, должно опуститься ты в землю и умереть, сердце. Не бойся. Иначе, сердце, разве ты сможешь стать колосом, разве сможешь накормить людей, умирающих от голода?»

Но человеческое сердце в груди его трепетало, не желая умирать…

Постепенно лес вокруг монастыря утонул в соловьиных трелях. Исполненное любви и страсти пение поднималось от свежей листвы, а вместе с ним трепетало, плакало, вздымалось, переполнялось сердце человеческое.

И вот, сам не знаю как, со Страстями Христовыми и пением соловья погрузился я в сон, подобно тому, как душа моя войдет в рай.

Не поспав даже часа, я вскочил в испуге и закричал:

– Зорбас! Ты слышал? Выстрел из пистолета!

Но Зорбас уже сидел на постели и курил.

– Не беспокойся понапрасну, хозяин, – сказал он, стараясь сдержать раздражение. – Пусть они сами перегрызут друг другу глотки.

В коридоре раздались голоса, тяжелый топот ног, открывались и закрывались двери, кто-то вдали стонал, словно раненый.

Я вскочил с постели и открыл дверь. Тощий старик в белом островерхом колпаке и белой рубахе до колен бросился ко мне.

– Кто ты?

– Митрополит… – ответил тот дрожащим голосом.

Я чуть было не расхохотался. Золотые ризы, митра, митрополичий жезл, разноцветные поддельные самоцветы… Впервые я видел митрополита в ночной рубахе.

– Кто стрелял из пистолета?

– Не знаю… Не знаю… – пробормотал он, заталкивая меня обратно.

Зорбас засмеялся, сидя на постели:

– Перепугался, старичок? Заходи, бедняга. Мы не монахи, не бойся.

– Не смей так разговаривать, Зорбас, – сказал я тихо. – Это – митрополит!

– Митрополитов в ночной сорочке не бывает. Давай заходи!