* * *

Как ни крути, нельзя сказать, чтобы Эоган был особенно усидчив. Уроков он обыкновенно не учил, но заставить его признаться в этом не смог бы и сам Господь. Как-то Мак Кенна задал всем перевод из второй книги Энеиды, - то место, где говорится про троянского коня. Эоган книги не открывал и наутро, весёлый, как птица, появился в развалинах форта и бодро спрыгнул со стены на заросшую травой площадку, где под ясным небом Мак Кенна вёл свой урок. Другие мальчики подготовились и, когда Мак Кенна велел всем написать тут же, под его присмотром, перевод про троянского коня, из-за которого пала Троя, погрызли чуть-чуть перья, собираясь с мыслями, и принялись за дело. Эоган почесал в затылке, но сдаваться и не думал, и, достав из-под рубашки висевшую на шее чернильницу и обтерев перо о штанину, сел за работу. История заключалась в том, что в Трое был конь. Конь был необыкновенно красивый, породистый, и копыта у него были из чистого золота. Сказать правду, он был даже немножко волшебный, этот конь, и такой знаменитый, что всю Элладу лихорадило от желания заполучить его, и из-за него началась Троянская война. Ахейцы стали лагерем под Троей, и в осаждённом городе, как водится, скоро стало нечего есть. А конь был хитрый и прожорливый, с гадким характером. В осаждённом городе ему скоро надоело, поскольку он очень любил поесть, и однажды на рассвете он пробил копытом дыру в стене и сбежал через пролом. Приам с Гектором бросились его ловить, с ними - половина защитников Трои, и ворота случайно остались открытыми. Ахейцы спокойно вошли в эти открытые ворота и заняли город. Так пала Троя. Мак Кенна так смеялся, что у него даже не было сил как следует отругать Эогана.

Но Эоган любил Мак Кенну, и однажды, когда тот был тяжело болен, поклялся себе, что всё-таки выучит урок и порадует учителя. Он забрался на скалы Финнтра, чтобы ничто его не отвлекало, уселся там и зубрил, и зубрил. К вечеру он появился в лачужке, где Финниан Мак Кенна валялся в горячке, присел к нему на постель, пригладил рукой вихры и с выражением прочёл на память весь заданный урок - и из Вергилия, и из Псалтыри. Мак Кенна застонал.

– Кажется, на сей раз мне не выкарабкаться, - слабо сказал он.
– Такого явственного и дурного бреда у меня никогда ещё не было.

Больше Эоган не пытался учить уроков, а оставлял всё на волю Божию.

* * *

Когда Эогану было не более двенадцати, его друзья как-то решили злостно подшутить над ним. Они разок-другой намекнули Эогану, что дочь миссис Лавли, мол, испытывает к нему большой интерес. Но чтобы Эоган вконец воспламенился и уже без промаха попал впросак, они состряпали письмецо якобы от неё к Эогану, заранее предвкушая картину, как Эоган при встрече с ней снимет свою потрёпанную шляпу и сообщит ей, как он польщён. Все заранее бились об заклад, рискнёт ли Эоган преподнести ей цветок или же ему слабо. Письмецо, розовое и надушенное, было вручено Эогану на другой вечер в компании мальчишкой садовника Лавли, который был в сговоре и сделал вид, что прибежал от самой усадьбы и очень запыхался.

Эоган встряхнул записку, пробежал глазами и безошибочно сказал:

– Тебе бы надо начистить рыло, Микки, и если я этого не делаю, то только потому, что у меня болит плечо.

Микки О'Брайен, придумавший эту затею, осознал всю глубину своего провала и смиренно спросил:

– Как ты догадался?

– Очень просто, - сказал Эоган.
– Во-первых, третьего дня ночью, когда я влез к ней в окно спальни и имел с ней нежный разговор, мне не показалось, что она ко мне благосклонна. Во-вторых, моя спина до сих пор помнит порку, которую мне задал их привратник, выволакивая меня за ухо из этой святая святых. А в-третьих, хотя я и не сомневаюсь, что она рано или поздно безумно меня полюбит, не думаю, что она выучит ирландский ради того, чтобы сказать мне это.

Пристыженные друзья молча разошлись, поняв, что Эогана им не переплюнуть.

* * *

В день, когда Эогану исполнилось четырнадцать лет, Мак Кенна поманил его за стену сарая и сказал без преувеличений следующее, поглядывая в заманчивые лиловые дали и прочищая себе ухо щепкой:

– Вот что, Эоган, - сказал Мак Кенна, не особо заботясь о подборе слов.
– Я вроде уже научил тебя всему. По-моему, так ты даже знаешь много лишнего. И вообще, ты мне до смерти надоел. Держи, - и он сунул ему свёрток неразборчивых манускриптов.
– Я ухожу.

На полтропинки по пути к большой дороге Мак Кенна что-то вспомнил и вернулся.

– Да, вот ещё что, - сказал он, проникновенно глядя Эогану в глаза.
– Если тебя будут бить в челюсть слева, делай так, - он показал приём и после этого ушёл окончательно и больше не оборачивался.

С той самой поры Эоган больше не встречал Мак Кенну, и только свежий ветер из-за моря иной раз напоминал ему о нём.

* * *

Классическая академия в Фахе не смогла ни приглушить талант Эогана, ни заткнуть ему рот, разевать который он научился у Мак Кенны.

Фаха, деревня из двух десятков разбросанных ферм, ещё принадлежала клану Мак Карти, когда все земли вокруг давно уже заселили какие-то выскочки. Принадлежа Мак Карти, Фаха не облагалась налогом и оттого могла бросить кое-какие деньги на содержание академии. Преподавали там всё те же бродячие учёные, которые охотно стекались на огонёк и, засучив рукава, закладывали в юные умы премудрость добротными средневековыми методами. Эоган, правда, иной раз спасал свою шкуру тем, что, опоздав безбожно на урок, застывал в дверях и, кинув отчаянный взгляд по сторонам, выдавал поэму о том, в какую небывалую рань он вышел сегодня из дому, изнывая от жажды знаний, и какими терниями был усеян его путь, по сравнению с которым плаванье аргонавтов - просто приключение детского кораблика в луже. И зная, что Эоган ещё со школьной скамьи прослыл недюжинным сочинителем, мы можем только догадываться, насколько часто ему приходилось это проделывать.

По обе стороны реки жители увлекались поэзией, причём восточный и западный берега реки соревновались между собой в стихосложении, а уж послать соседу записку ямбическим триметром считалось просто хорошим тоном. Эоган принадлежал восточному берегу, так как речушка О'Кря протекала к западу от Минтогс - места его рождения, и отстаивал честь восточного берега в стихах, танцах и хоккее на траве с жаром, свойственным его натуре. В роду О'Рахилли, О'Салливанов и О'Сканнелов каждый второй писал стихи, и каждый третий - очень недурные. Лучшие вещи, если им удалось благополучно проскочить придирчивое и ехидное обсуждение, торжественно записывались в огромную амбарную книгу. В книгу мало что попадало, книга заполнялась медленно и лежала на почётном месте. Зимой все собирались и смотрели, что добавилось в книгу за лето.