Шрифт:
– Угрожал, значит?
– Нет. Он не угрожал, он даже посмеивался… Его ничем не прошибешь. Надо Толика знать!
– Так что же Васильев имел в виду? Если не угрожал?
– Откуда я знаю? Он так крикнул и засмеялся.
– Может, он уже тогда влиял на Ведерникова дурно?
– Вряд ли, на Ведерникова трудно влиять. Вон, сколько мы ни давили, а он не проголосовал.
– И чем же он объяснил такое поведение?
– Ничем. Он и объяснять не стал. Букаты же говорил, что у него такой тяжелый характер. И тут, как его ни долбили, как ни напирали на него, как в броню уперлись, не сдвинешь, значит.
– Но, может быть, он и вправду так устал, что уже не мог понять, что происходит. Вы же практически без него провели обсуждение-то?
– Да все он понял… А что устал, так ведь все устали. Он же потом еще на ночь остался.
– Не понимаю. Разве смена не кончилась?
– Кончилась.
– А про какую же вы ночь говорите?
Силыч смутился, промолчал.
– Свидетель Почкайло, вас спрашивают!
Силыч ничего не ответил.
– А чего думать, – спросил Костя.
– Вот именно, все проступки оттого и происходят, что вы думать не умеете, – подхватила Ольга: на кого уж она сердилась, на себя или на Костика?
– Поднимай, поднимай, Костик, руку! – зловредно вылез Толик. – Помочь ты мне не сможешь все равно. Дави меня, вон Ольга, уж как клялась, а приказали – и задавят! А потом наступит черед, они и тебя задавят!
– Ладно, – заключил Букаты, пропустив последнее мимо ушей. – Вопрос исчерпан. Теперь последнее…
– А мне что делать? – спросил невинно Толик, голубея глазами.
– Тебе можно ничего теперь не делать, – сказал Силыч чуть раздраженно. Он еще не остыл от неприятного разговора.
И Швейк ехидно добавил:
– Занимайся, Толик, тем же, чем всегда!
– Так мне уйти? – переспросил Толик.
– Если тебе позволяет совесть! – вдруг крикнула Ольга. Не выдержала в последний момент, нервы сдали. Вот и закричала.
– Нет у него совести.
– Держите себя в руках, – сказал Ольге Букаты. – Он не стоит наших нервов… – И уже Толику, поворачиваясь к нему:
– Будете метлой у меня работать! Подождите у конторки!
Толик, помедлив, ушел.
На прощание улыбнулся, хотя понятно уже, что за улыбка была у него, жалкая улыбка проигравшего. Рабочие из бригады знали, что за наказание подметать двор. Да на глазах у товарищей. Будут надсмехаться, шутить, злословить. Но, главное, отрежут паек, ибо на конвейере давали особую рабочую норму: килограмм хлеба, а с метлой и на «служащую» карточку можешь не потянуть, не говоря о зарплате.
6
– И последнее, – произнес Букаты и медленно всех осмотрел, желая убедиться, что все его слушают. Но большинство уже без слов поняли, в чем дело, отводя глаза.
Тяжкая минута, что и говорить, после всей этой гонки, после тяжкой смены предлагать людям остаться еще на одну ночь. Но сказать надо. И остаться надо. И, уж точно, останутся, только поперву переживать будут. Так и он, Букаты, тоже переживает, что он, вправду Железный, как обзывают.
– Домой намастырились, понимаю, – сказал хмуро он. – А у нас еще три машины. Три… А из-за них на сутки, а то и на двое, задержится весь эшелон… Ну а что такое сутки… Когда наши из последних сил дерутся на подступах к фашистской столице, не вам объяснять. Конечно, не приказ. Я не могу вам приказать. Но я прошу. А вы подумайте.
Мертвая пауза повисла в воздухе. Молчал и Букаты, не желая никого торопить. Время еще было. Самые понятливые тут же стали присаживаться, потому что в ногах, теперь уж точно, правды не было. Надо было передохнуть перед новой сменой. Но другие продолжали стоять, глядя себе под ноги. Может быть, они еще верили, что у них есть какой-то, пусть малый, шанс уйти на отдых. Но шанса у них такого не было. Просто они еще не перестроились и не могли до конца для себя сразу принять. Даже осуждая Толика, голосуя, они верили, что сейчас их отпустят, и каждый в уме уже решил, что надо в первую голову сделать. Отовариваться ли в магазине, если там что-то «выбросили», или сходить к реке, подготовить и законопатить лодчонку: понесет упущенный никому не принадлежащий лес, и можно будет заготовить дровишек, они за зиму давно кончились, и уж крошек торфа, и тех не оставалось. И еще рыночные дела, зажигалочку ли на толкучке поменять, толкнуть пайку… Да мало ли дел у людей накопилось за это время.
И Ольга встряла. Ей больше других надо.
– Петя? Силыч? Вы-то чего молчите? А Ведерников? И Ведерникову непонятно, что надо сказать?
– Понятно.
– Ну и что?
– Я согласен остаться, – сказал Ведерников и поправил повязку. Смотреть на него было тошно с этими покрасневшими глазами и этой грязной повязкой. Но вот то, что Ведерников согласился, как бы прощало и все остальное.
– Молодец, – воскликнула Ольга. – А остальные?
– Если надо, – вразнобой сказало несколько голосов.