Шрифт:
И он вдруг понял, что не сможет отказать, да я не умею, ничего, сейчас будем учиться, клади руку вот сюда, эту сюда, старайся следить за моими ногами, ой, извини, ничего страшного, хотелось одновременно следить и за руками, и за ногами, и за глазами, он пару раз наступил ей на ногу, она засмеялась хрипловато (ах вот что, у нее был хрипловатый голосок, как у Марины), ну, веди меня, как это, ну веди, веди, ты же мужчина, должен вести, вот так, вот так, отлично, делаешь большие успехи, просто очень большие успехи, теперь следующий урок, называется «дистанция», то, как ты меня держишь, называется пионерская дистанция, понял или нет, ты ведь уже комсомолец, и тут он понял, и взял ее крепче, и ощутил ее грудь, и она опять засмеялась, так я не смогу, да и ты тоже, чуть понежнее можешь, помягче, вот, вот, а говоришь не умеешь, все ты умеешь, а как тебя, кстати, зовут, Лева, а меня Нина, ты здесь давно, только второй день, тебе повезло, а я уже целый месяц, а танцы всего второй раз, и пошел разговор…
И пошел разговор.
Притушили свет в актовом зале (не до конца, конечно), они сели на подоконник, кругом было полно таких же парочек, это его и волновало, и успокаивало одновременно.
– Ты заикаешься? – просто спросила она.
Он кивнул.
– Сильно? Я что-то ничего не заметила.
– Вообще-то да… Иногда очень сильно. Не умею, например, говорить по телефону. Вообще.
– Ну, это все нестрашно, – спокойно сказала она. – Тут таких полно. И говорят, потом все проходит. Сеанс тебе очень поможет. Ты его видел?
– Да, видел… Ну, не знаю. Похоже на какие-то фокусы. Как в цирке.
– Это не фокусы! – со значением и даже сердито сказала она. – Это очень серьезно. Очень. Ты должен как следует подготовиться, это самое серьезное, что тебя здесь ждет. Ты это понимаешь?
– Наверное, – задумчиво ответил Лева. – Но еще не совсем. А ты?
– Что я?
– А ты… почему здесь?
Она помолчала.
– А ты сам ничего не заметил?
– Нет.
– Врешь. Все ты заметил. Просто не хочешь говорить…
– О чем?
– А ты настырный… – спокойно сказала она. – Видишь, вот здесь. И вот здесь… Почти нет бровей и ресниц.
– И что это значит? – оторопел он.
– Выщипываю. Сама. Это такое заболевание у меня. Понял?
Он помолчал, не зная, что говорить. А потом почувствовал, что говорить обязательно надо.
– Это же больно, наверное…
– Да нет, наоборот приятно, – спокойно сказала она, глядя вдаль. – Ты знаешь, я ведь даже не замечаю, как это все происходит. Просто сижу, думаю о чем-то… Я без этого, наверное, уже не смогу. Никогда. Ну что, страшно стало?
– Знаешь, – сказал он, глядя ей в глаза, – я правда совершенно ничего не заметил. Может, тебе просто так больше идет?
Она засмеялась.
– Ну да, конечно. Очень идет. Не говори со мной больше про это… Хорошо?
Танцы кончились, он пошел к себе в палату (направо от лестничной площадки), она – к себе (налево).
В палате было тихо, после сеанса многие выписались, он лежал в темноте с открытыми глазами и не мог заснуть несмотря на таблетки. Он попал в больницу для психов, где впервые (!) танцевал с девушкой. Да еще с какой девушкой! Леву потрясла ее откровенность, то, как спокойно и с достоинством она рассказала ему о самом главном, о том, что составляло, видимо, проблему всей ее жизни – мучительную, страшную, непостижимую для него.
Ее насмешливый голос, ее взгляд, с этими синими огоньками внутри узких, странно-розовых, от боли при выщипывании, наверное, щелочек, ее короткий хриплый смешок, то, как она заставила его танцевать, как смело приблизила к себе его лицо, как коснулась его своей грудью, эта музыка – песня группы «Цветы» («С целым миром спорить я готов, я готов поклясться головою, в том, что есть глаза у всех цветов, и они глядят на нас с тобою»), и все это на второй день…
Нет, это явно была другая больница, странная больница, удивительная больница, и Лева понял, что ему по-настоящему, крупно повезло, не веря себе, этому ощущению, он стал сопротивляться, уговаривать себя не радоваться преждевременно, неизвестно еще, что за врачи, что они с ним будут делать, что за таблетки будут давать, но внутри все радовалось, плясало и пело: да черт бы с ним, уже хорошо, уже все другое, уже самое главное случилось, а что-то еще случится, что будет потом…
Он задохнулся от предчувствия, перевернулся на живот, и таблетка подействовала.
Он уснул.
Эти дикие, удивительные вещи так и сыпались на него в первые дни, он только успевал встряхнуть головой, покачать ею туда-сюда, как бы умещая в ней это новое, неведомое, парадоксальное, не успевая осмыслить, а тут же начиналось что-то еще…
Например, тетрадка.
Ее вынес Саня Рабин (ставший потом его другом на целую жизнь и тоже уехавший в Израиль пару лет назад) во дворик перед отделением, где он сидел на лавочке, просто привыкая к новой обстановке, это было в воскресенье, на третий день (потом все выходные он проводил дома, это тоже была интересная подробность для детской больницы, тем более для психиатрической, «свободный режим»).
Итак, Саня Рабин вышел во дворик с тетрадкой и просто протянул ему:
– Хочешь почитать?
Лева удивился, но взял:
– А что это?
– По-моему, полная ерунда. Но здесь, – он кивнул в сторону корпуса, – это все читают, тайком, конечно. Это здесь какой-то бестселлер.
Лева открыл. Текста было немного. Он был записан короткими отрывками в тетради в клеточку за две копейки.
«Понедельник. Я всех ненавижу. Презираю этот мир, полный грязи, фальши, абсурда и дикой вони. Пришел с работы отец. Пьяный, как всегда. Ненавижу его. Ненавижу свою мать, унылую, рано состарившуюся домохозяйку, ненавижу сестру, ненавижу их всех, этих грязных скотов. Наверное, скоро я вскрою себе вены.