— Ты и меня хочешь заманить и отдубасить?

— Кто кого заманивает?

Они легко, и кажется, давным-давно на "ты", тем более в гевронском языке нет деления на "ты" и "вы", и Мак воспользовался этим. И был оправдан — ведь молниеносность принятия подспудных и разумных решений мелькнула и прошла, предопределив шаги в настоящем и поступки в будущем. Так что "ты" есть "ты", быстро и легко.

— А ты опасная обезьянна, — припомнил в паузе разговор с Бобом о вредоносных для гевронов русбандских осколках Мак.

— И не только для себя, — согласилась Шимпанзун, — не забывай об этом. Ты что-то хотел мне сказать?

— Вчера вечером прилетела Гибне Гибнсен.

— Наши тоже скоро будут. Друг одного из моих сослуживцев там, так что он, а значит и я знаю почти все и почти сразу. Твоя служба новостей не была необходимостью.

— Значит, ты меня не просто терпишь?

— Не делай скоропалительных выводов, мучачос, — остудила пыл гевронца Шимпанзун.

Они вышли на площадь, ту самую, где так много колясочных мам и где стоит цветочный ларек. Ларек попался ей на глаза, но молниеносность решений, мигнув охранной сигнализацией, мягко закрыла нужные двери.

— Меня удивляет другое, — посмотрев вслед за ней на ларек, продолжил Мак, — почему ты все узнаешь у сослуживца или у меня, а не от Примата? Он тебе что, не звонит?

В ответ Шимпанзун коснулась кончика своего носа, напоминая резвому гевронцу о соотношении длины и любопытства. В ответ геврон, подчиняясь старомодным русбандским условностям и не подозревая о значении белого цвета, купил-таки в ларьке всегда готовую к продаже розу.

— Видишь ли, Шимпанзун, — отдав розу, слава богу, не белую, официально произнес он, — я думаю, что это не только твое дело.

И, не услышав ответа в течение национальной паузы, добавил:

— Через два дня Гибне возвращается домой, понимаешь? Так вот — я не поеду.

— Мне нужно увидеться с Приматом, — шагая в настоящем, приостановила свое движение в гевронское будущее Шимпанзун, — сейчас это главное. А ты поступай так, как считаешь нужным. Подсказок не будет.

— Договорились, — чувствуя себя полным иностранцем, поставил тем не менее смелую точку в обсуждении правил передвижения Мак.

— Договорились, — согласилась и Шимпанзун, однако немного помолчав, добавила:

— Помнишь, когда ты в первый раз позвонил мне, то трубку сняли, но не ответили?

— Помню, — сразу же откликнулся Мак, — тогда я понял, что попал именно к тебе.

— В тот день, в тот вечер, был еще один звонок, — все так же шагая в настоящем, но еще не избавившись от прошлого, так мешающего движению в будущее, продолжила она, — только на этот раз я ничего не услышала. Мне нужно увидеть Примата.

— Хорошо, — вздохнул длинным вздохом по-прежнему полный в этой, непонятной для него ситуации, иностранец Мак Какерсен, — и ты поступай так, как считаешь нужным.

23. Четырнадцатый день на планете обезьянн.

Мичурина похоронили, как полагается, с почестями, то есть с оркестром из дюжины мундиров из местной инженерной части, с прощальным залпом из шести автоматов из той же части, и с Последним Пуском. В общем, все как заведено у обезьянн в таких, нередких в последнее время случаях — гибели обезьянна в дриле, то есть в бою. Родители Мичурина настояли на отпевании — относительно новом или хорошо забытом старом обряде для постимперских русбандов. Не очень-то набожных и плохо разбирающихся в церковных правилах, но потянувшихся к недавно обретенному или попятившихся к не так давно потерянному богу.

По этим правилам отпевание назначили в шестнадцать — загадочное число из легенд и преданий. Если им верить, то именно в это время, время перехода дня в вечер и случались чудеса воскрешений. Бывало, как говорят предания, на шестнадцатой минуте после шестнадцати погибшие в битвах прошлого воины вдруг оживали и выходили из своих могил. Но то, как погиб Мичурин, есть ли в этом доблесть? Так Примат впервые в жизни оказался в церкви.

Церковь расположилась на живописной возвышенности, над обширным, убегающим от ее пологих склонов промышленным районом и над кладбищем между склоном и рекой. Все продумано и очень удобно, но это удобство с самого начала и покоробило. Да и церковь, издали красивая, при ближайшем рассмотрении выдала огрехи — ее построили недавно, и судя по кирпичной кладке — небрежно. Видимо каменщикам было безразлично, что строить — церковь или кочегарку. А при строительстве, наверное, еще и приворовывали неслабо. И он не ошибся в подозрении — попы и приход оказались вполне соотносимы с серым кирпичом большого, но бездушного, на его взгляд, храма.

Мичурин лежал в закрытом гробу, в центре гулкого и полутемного зала. Темнота — тоже продуманность, чтобы были видны витражи и свечи, золото окладов и блеск одежд поющего священные тексты служителя. Ну а гулкость, как известно, зарождаясь в пустоте, часто превращается в торжественность.

Однако служитель опоздал! Прошло чудесное время между шестнадцатью и шестнадцатью, родственники молча зажгли свечи, не обращая внимания на советы служек, что мол, огни должны гореть только во время Последней Песни. Чуда воскрешения не произошло, а вот гроб в середине зала, как магнит, притягивал взоры и тела любопытной и неслишком образованной паствы. То есть прохожих, по случаю поверивших в бога и теперь с энтузиазмом растаскивающих освященную по какому-то поводу воду — из железной бочки, стоящей тут же, в зале, у стены. Резвые неофиты, или, как их там, прозелиты, расталкивая родственников умершего, пробирались, а лучше сказать — пробивались к самому гробу и, удовлетворив свое, несомненно божественное любопытство: "Что?" "Почем?" "Ненужно!", бодро отправлялись к бочке со святой водой — греметь там алюминиевыми бидонами и пластиковыми бутылками. Паства есть, а где же пастырь?