А закончилось все прямо-таки жирафом.

Гумилев, в отличие от Ахматовой, мог стать выдающимся литературным теоретиком — это тот жанр, в котором можно копить, набирать, а недостаточные для создания настоящих стихов — которые не конструируются — способности расцветят литературоведческие работы необходимыми озарениями или хотя бы приятным блеском.

Ахматова пришла к вдове Гумилева и сурово заявила: «Вам нечего плакать. Он не был способен на настоящую любовь, а тем более — к вам». (О. Гильдебрандт-Арбенина. Девочка, катящая серсо… Стр. 146.)

В те же дивные апрельские дни Гумилев дарит ей [Елизавете Дмитриевой, Черубине], его «царице», прекрасное стихотворение, именно с таким названием. Впоследствии Анна Ахматова настаивала: «Царицу» Гумилев посвятил ей. Но нет, стихотворение написано в апреле 1909 года, в дни, когда бурно развивался роман Гумилева и Дмитриевой. (Л. H. Агеева. Неразгаданная Черубина. Стр. 71.)

Дмитриева (Черубина де Габриак): Я вернулась совсем закрытая для Н.С. <…> мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за M.A. [Волошина]. (В. Бронгулеев. Посредине странствия земного. Документальная повесть о жизни и творчестве Николая Гумилева. Стр. 145.) Черубина де Габриак не была большим поэтом, чем Анна Ахматова, а Елизавета Ивановна Дмитриева — более обольстительной женщиной, чем Аня Горенко. Снижает образ Ахматовой только эта наигранно-отстраненная манера каталогизировать господ, падавших к ее ногам.

Ахматова твердила, что за всем Гумилевым одна непреходящая любовь к ней: чем больше бабник, тем легче к нему присочинить такую легенду.

О героине стихотворения «Ужас». По традиции этой женщине-гиене приписывали некий метафорический прообраз. Критикам казалось весьма глубокомысленным отождествлять это исчадие ада с каким-либо реальным женским существом из окружения. Естественно, наиболее пикантным было привлечение для этой цели личности Анны Ахматовой, некоторые высказывания которой как бы подтверждали правомерность такого сопоставления. Какие же? Так, много позднее (много позднее она действительно замкнула на себя всю историю мировой литературы) она писала, что «привыкла (все привычки выдуманы в старости) видеть себя в этих волшебных зеркалах и с головой гиены, и Евой, и Лилит, и девушкой, влюбленной в дьявола, и царицей беззаконий, и живой и мертвой, но всегда чужой». Ах, как красиво! Вероятно, Анне Андреевне импонировали данные отождествления. Ну слава богу, не одна Тамара Катаева видит ее сенильную манерность. Но она, конечно, ошибалась, преувеличивая свою роль в создании этих фантастических образов. Дело обстояло гораздо серьезнее. Да уж, если б дело поэзии Гумилева ограничилось делом воспевания жеманницы в льстящем ей пафосно-банальном ключе — Гумилев все-таки был бы совсем другим поэтом. (В. Н. Бронгулеев. Посредине странствия земного. Документальная повесть о жизни и творчестве Николая Гумилева. Стр. 75.)

Кроме Веры Евгеньевны были еще две сестры — Зоя и Лида. По словам Ахматовой, Зоя в тот период влюбилась в Гумилева, но он не ответил на ее чувство. Иначе его отношения сложились с Лидой <…> У них якобы произошел бурный роман, закончившийся скандалом в семье, и Лида вынуждена была покинуть родительский дом и поселиться отдельно. Однако следует сказать, что все эти сведения нельзя считать вполне достоверными и Ахматова могла исказить события. (В. В. Бронгулеев. Посредине странствия земного. Документальная повесть о жизни и творчестве Николая Гумилева. Стр. 100.) Человек, написавший монографию о ранних годах жизни Гумилева, считает вполне вероятным, что Анна Ахматова могла — не ошибиться, не иметь неверные сведения, не воспользоваться чьей-то недостоверной информацией, а — ИСКАЗИТЬ события. Монография, как все, выпускаемое в этой стране, полна пиетета к великой поэтессе, но вот против научной точности не попрешь, и автор старается не заострять уж слишком внимания на открывающихся ему неприглядностях. Да и мы не будем. Хотя Лида — чья-то мать, чья-то бабка, а о ее юности рассказываются неприглядные небылицы, представляющие ее жертвой себя забывшей любви к сердцееду, к рыцарю одной-единственной королевы, которой-то уж ссориться с семьей и поселяться отдельно не приходилось.

Гумилев был самолюбив и не терпел отказов, не случайно и потом, в Петербурге, он преследовал Дмитриеву, почти уже с ненавистью настаивал, чтобы она вышла за него замуж.

Ахматова выйти замуж согласилась. Его настойчивость, стандартную реакцию, соответствующую его психическому складу, обрисовывала красками страшной всесжигающей любви — а у него таких было много. За это он ее и не возненавидел, а — просто оставил, забыл. Когда доходили слухи о каких-то ее изменах — снова вспоминал. Вот и вся страшная любовь. Черубина же не вышла замуж, потому что был другой. Ах, зачем эти поклонники появились у нее одновременно — действительно, если бы по очереди, да сразу бы один за другим, можно было бы два раза выйти замуж. У Ахматовой никого на примете не было. «Просватанная девушка всему миру мила». Дамы, замеченные кем-то, сразу пользовались большим спросом. У Елизаветы Дмитриевой — Гумилев и Волошин, у Любови Менделеевой — Блок и Белый. В Ахматову вот так, партиями, не влюблялись, что, пожалуй, и лестно, но она раз и навсегда придумала себе образец: «просто дама». (А вот под «просто дамой» уже будет ого-го!). Раз дама — должны влюбляться. При красоте, стиле, таланте, известности — не влюблялись. Какие-то канатоходцы. А господа из общества не хотели с женами разводиться, заводили флирты с другими и пр. Но всему значение придает время. Любовь Дмитриевна, толстая, большая, с выбитыми зубами — скоро умерла, Черубина де Габриак, задавшая поэзии Ахматовой тон и концепцию, и управлявшая мужчинами, и доверенная Штайнера — «смотрящая за Россией» — высший чин его империи, — угасла своей родовой невыдуманной чахоткой в реальной, с печатями и предписаниями, ссылке в Ташкенте (без всяких… роз, сухого винограда нам Родина пристанище дала — Ахматовский Ташкент). Кто их помнит? Кто помнил бы жеманную прелестницу Аню Гумилеву, писавшую под псевдонимом Ахматова Ни один не дрогнул мускул просветленно-злого лица… — не случись и ей не вовремя умереть?

…когда обнаружилось, что у Левы есть брат, почти точный его ровесник. «Не очень-то приятно, когда узнаешь такое», — сказала она, а я удивленно на нее поглядела: ей-то, казалось мне, не все ли равно — ведь она «не женщина земная…» И действительно, она вела себя не как бывшая жена, а как друг поэта, расстрелянного поэта — по самой высокой шкале. (Н. Л. Мандельштам. Об Ахматовой. Стр. 190.) За поэта и выходила замуж, бывшего мужа почти и не было.

Гумилев отвез ее к себе и сразу уехал в Абиссинию. У него была своеобразная особенность: добившись своего, сразу бросать женщин, но Анна Андреевна быстро эмансипировалась, обзавелась друзьями и зажила своей жизнью, независимой от Гумилева.

Думаю, что нам будет очень трудно с деньгами осенью. У меня ничего нет, у тебя, наверно, тоже. С «Аполлона» получишь пустяки. А нам уже в августе будут нужны несколько сот рублей. Хорошо, если с «Четок» что-нибудь получим. Меня это все очень тревожит. Пожалуйста, не забудь, что заложены вещи. Если возможно, выкупи их и дай кому-нибудь спрятать.

Он первый внушил Ахматовой идею гламурности.

За обедом у нас он познакомился с двумя прехорошенькими и очень светскими барышнями Терещенко. Это были дочери того богатейшего сахарозаводчика Терещенко, который при Керенском был министром финансов. Гумилев, видимо, несколько растерялся в их присутствии, потому что отец мой после обеда сказал мне: «Никогда не думал, что Николай Степанович способен так робеть в женском обществе. Он вел себя, как гимназист.