Имея высокий рост, длинную шею, худобу, вялый и внимательный взгляд, довольно рискованно написать стихотворение о жирафе. Конечно, получил по полной.

Во «Всемирной литературе» ему придумали прозвище: «Изысканный жираф» — и за глаза иначе не называли.

Заметим, что по поводу процитированных Глебом Струве фраз Андрея Левинсона о Гумилеве («Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности») А.А. заметила о мемуаристе в разговоре с Н. Н. Глен: «Ничего не понимал. Н. Г<умилев> был полон самоиронии».

Такой он был всегда — прямой, надменный, выспренный, с уродливым черепом, вытянутым вверх, как огурец, с самоуверенным скрипучим голосом и неуверенными, добрыми, слегка косыми глазами. Он вещал, а не говорил и, хотя имел склонность порою тяжеловесно и сложно пошутить, был полностью лишен юмора.

Ахматовой надо было, по вполне понятным причинам, доказать, что Гумилев был великим поэтом и однолюбом, посвятившим свою жизнь ей. У нее для этого было достаточно времени и вознагражденного усердия. Ему не позволили остаться спокойно в Серебряном веке, нелепо и жестоко погибнуть, не просочившись в совписательские будни, надувая остатки стихотворческих способностей административным пылом, хоть в последний год жизни он и стал писать значительно лучше, не даря, впрочем, совсем уж чрезмерных надежд, — и быть закономерно полузабытым.

Как Владимиру Ульянову-Ленину, Николаю Гумилеву не дали умереть спокойно, вернее — упокоиться.

«Как у меня не было романа с Блоком». Исследователи называют эту мрачно-кокетливую задумку и «книгой», и «трагедией», и — во всяком случае — «работой». Как еще называть фразочку из дневника? Романа с Блоком не было никак.

…честолюбец <…>, старающийся сделать если и не классическую карьеру, то уж точно занять пост в художественном мире, помноженном на иерархию советского общества. (Ф. Икшин. Лиля Брик. Жизнеописание великой любовницы. Стр. 324.) Анна Андреевна ничего большего в муже не искала.

Равнодушным и бледным полагалось быть героям еще в старые времена, когда они толпами кочевали из романа в поэму. Появлялись и серьезные молодые люди, которые не стеснялись примерять маску злого мальчика, но это проходило даже незамеченным, настолько было общепринятым. Аня Горенко сходила с ума по Евгению Онегину, у которого ни один не дрогнул мускул просветленно-злого лица.

Вот бы ей такого. Но такие, если они не рядятся, появляются только с Татьянами Лариными.

Очень хорош также был князь Андрей Болконский. Не любишь, не хочешь смотреть. О, как ты красив, проклятый!

Она ненавидела его автора за сцену:…в галерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m-le Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкою попадавшуюся ему в уединенных переходах. «Ах! Я думала, вы у себя», — сказала она, почему-то краснея и опуская глаза. Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.

Как было не представить себе, что и Толстой выпроводил бы ее не хуже Блока, если б она и к нему на его Пряжку забрела потому что она гуляла в этих местах и потому что на ней была красивая шаль, та, в которой она позировала Альтману.

Вот, за столом редкий гость. Всем известно, что красавец-Аполлон. Да, красавец, но какое же тяжелое лицо. Это Александр Блок.

Александр Блок был несомненно злым мальчиком, он даже мог сам о себе, не став смешным, написать — недоступный, гордый, чистый, злой, но ему все прощалось.

Ахматова не прощала. То, что была задета она сама, никто не хотел видеть.

На старости лет, когда ничего ценного, цельного, нового из своей жизни выдумать не получилось, она стала рисовать лубочные картинки — себя саму в образе Онегина, Андрея Болконского и Блока в одном лице, — чтобы никто никогда не посмел бы ею пренебречь и тем более — посмеяться: