В недрах возникающего цикла вызревала уже идея, которая на некоторое время стала его названием: «В дальнем зеркале».

[Капризной, знаменитой, злой]

И знаменитой и усталой,

Таинственною и чужой.

В отношении Ахматовой к Пушкину было что-то необычайно личное. Если она позволяет себе рассматривать Пушкина как человека из своей личной жизни, то можем и мы проследить, как эти личные жизни могли — или не могли — пересечься.

Положение Пушкина в жизни при всей нетитулованности и небогатстве было так же однозначно, как положение Толстого. Ему ничто не мешало ввести свою жену в великосветский круг, хоть ничто и не благоприятствовало созданию там прочного, блестящего или выдающегося положения. Первые поэты России там совершенно не котировались. Как в любом светском сообществе — даже было немножечко что-то не то. Реальное средство для продвижения было только одно — красота жены. А пробиваться куда бы то ни было красотой жены — тут и к гадалке не надо ходить, чтобы предугадать коллизии, а то и несчастья. Толстой жил двадцать лет в деревне, и никто не вызвал его на дуэль. А жили весело и шумно. Ахматовой казалось, что Пушкин что-то недоработал, и при каком-то стечении обстоятельств все могло сложиться так, как казалось идеалом — ей. У Пушкина, несомненно, были другие планы. Пушкин хотел стать помещиком и прозаиком. Тогда бы Анна Ахматова возненавидела и его. К нему пришла бы слава карамзинская, солидная, был бы достаток, жена его была самая порядочная и простая женщина, спокойно похоронившая свою красоту, свои 178 см роста, изящество длинных рук и косые глаза в детской и гостиной при мужниных друзьях, а героини — изломанной, декадентской, страстной — в его бы прозе не появилось. По грехам нашим Господь не привел нас увидеть, ЧТО мог бы дать нам поживший гений Пушкина! А вы говорите: Натали, шипенье Полетики, свято сбереженная сплетня… умер бы через десять лет как поэт, я, как пушкинистка, утверждаю…

Ахматова стилизовала Пушкина под свою жизнь, Цветаева — под свое творчество.

Сам Толстой не любил «Анну Каренину». «Я, <…> право, удивляюсь тому, что такое обыкновенное и ничтожное нравится. (Письмо Л. Толстого — Н. Н. Страхову.) Она ничего для него не значила. Это была машинальная заточка пера в период безвременья. Он готовился к какому-то важному периоду в своей жизни и не знал, чем заняться. Он должен был работать, он писатель — вот, взялся писать. Его жизнь была такой, какой она описана в «Анне Карениной», — всех ее героев. Была семья, о которой он мечтал, была самая лучшая жена, было человек восемь детей, и даже именно он написал «Войну и мир». Все это он оставил за рамками повествования, потому что он хотел вывести всечеловеческую формулу, его-то лично никто не мог бы упрекнуть, что виноград зелен — он ищет нравственных высот за недостижимостью мирских. Он описал все это честно и красочно и хотел посмотреть, значит ли это хоть что-нибудь. Оказалось, нет, и он отказался от такой жизни. Потом тридцать лет выяснял, может ли он, Лев Толстой, наполнить жизнь — не свою, — со своей, как мы договорились, у него был полный порядок — а жизнь вообще, более деятельным, чистым, ведущим к абсолютному добру смыслом. Оказалось — что тоже нет. Он трудился до последнего дня также честно, страстно — об этом говорит хотя бы то, что он никогда не разочаровался, никогда не притворился. Но Лев Толстой показывает нам, каков есть предел у человека, рожденного человеком. Анна же Андреевна, стараясь произвести впечатление на иностранца, распаляется тоже на пределе своих нравственных возможностей: Зачем нужно было Толстому, чтобы она покончила с собой? <…> Мораль «Анны Карениной» — это мораль московских тетушек Толстого, мораль обывательских условностей. Все это связано с его личными обстоятельствами. (Разговоры с Ахматовой и Пастернаком. Стр. 656.)

После много раз я слышал от него отзывы еще гораздо более резкие. «Что тут трудного написать, как офицер полюбил барыню, — говаривал он, — ничего нет в этом трудного, а главное, ничего хорошего. Гадко и бесполезно». Я вполне уверен в том, что, если бы отец мог, он давно уничтожил бы этот роман, который он никогда не любил и к которому всегда относился отрицательно.

Самые интересные пары — те, которые не распались за всю жизнь. Когда супруги играют друг перед другом какими-то гранями, стукаются, разлетаются в разные стороны — это, может, увлекательно и очень картинно, но вот прожившие всю жизнь вместе дают представление о том, как все было задумано. Ахматова инстинктивно льнула, прислонялась, вглядывалась, приравнивалась к чистым и сильным героям. Так перегрето и запутанно было у нее в душе, что тянуло к свежести, к крепости — любила она и рвалась к Пушкину и к Блоку. Можно себе представить, что бы осталось от Блока, прояви он к ней хоть каплю мужского внимания.

Сравнить историю влюбленности, сватовства, просто церемонии бракосочетания и начала семейной жизни Блока и Ахматовой — чтобы увидеть, как это случается тогда, когда люди живут для себя и когда — для эффектного жизнеописания. Нечего и гадать — и роман с Блоком, пусть которого не было, нужен был только для этой позы.

25 апреля 1910 года я вышла замуж за Н. С. Гумилева. Венчались мы за Днепром в деревенской церкви. В тот же день Уточкин летел над Киевом и я впервые видела самолет.

В апреле 1910 года Гумилев, приехав в Киев, неожиданно попросил его [В. Эльснера] и киевского поэта Ивана Аксенова быть шаферами на свадьбе. Он также рассказывал, что на свадьбе не было родственников и друзей А.А., что это было чуть ли не тайное венчание (тайны не было, выражение чуть ли неуместно, потому что тайна не бывает различной концентрации. Но ею, как укропом в русской кухне, хочется приправлять каждое блюдо. Впрочем, Анна Андреевна была обижена на родственников, что они на венчание не явились, наверное, отказались заранее, вот она, им назло, и не сказала, когда оно состоялось): А.А. выехала из дому в своей обычной одежде, а где-то недалеко от церкви переоделась в подвенечный наряд <…> О шафере Аксенове мне [Н. Харджиеву] как-то рассказывала А.А., умолчав, впрочем, о втором, бездарном поэте и малопривлекательном снобе». <…> На свадьбе А.А. и Н. Гумилева шаферами были В. Эльснер, И. Аксенов, Домбровский (очень красивый молодой человек, приглашенный быть шафером только потому, что других, менее малознакомых, не было). Четвертого шафера А.А. не помнит.(Л. К. Чуковская. Т. 2. Стр. 317.) Ср. рассказ Гумилева: Моим шафером в Киеве был Аксенов. Я не знал его и, когда предложили, только спросил — приличная ли у него фамилия, не Голопупенко какой-нибудь? (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 649–650.) Беря замуж Горенку, не хочется писать рядом еще и Голопупенку…

Блок тоже (в Киеве в конце апреля лето) женился летом, на даче деда в имении Шахматове.

Свадьбу назначили в 11 часов утра. День выдался дождливый, прояснило только к вечеру. Букет, заказанный для невесты в Москве, не поспел к сроку. Пришлось составить его дома <…> Шафер, Сергей Соловьев, торжественно повез букет в Боблово на тройке нанятых в Клину лошадей, приготовленных для невесты и жениха. Тройка была красивая, рослая, светло-серая, дуга разукрашена лентами. Ямщик молодой и щеголеватый.