— Опять на Кампо-Санто, — сказал извозчик.

Фабио вдруг выдернул руки из рук друзей и упал на колени, закрыв лицо. По вырывавшимся у него бессвязным восклицаниям можно было догадаться, что последние силы покидают его и он боится за свой разум.

— Почему он в таком волнении? — быстро спросил Финелло у своего друга.

— Тише! — ответил тот. — Разве не при вас он сказал, что лицо за Желтой маской оказалось лицом его покойной жены?

— Да. Так что же?

— Его жена похоронена на Кампо-Санто.

Из всех присутствовавших в той или иной роли на балу маркиза Мелани раньше всех поднялась наутро Нанина. Возбуждение, вызванное в ней странными событиями, так близко касавшимися ее, гнало прочь даже мысль о сне. В долгие часы темноты она не смыкала глаз и, как только забрезжил день, встала подышать утренним воздухом у окна и подумать в полной тишине обо всем, что случилось с той минуты, как она вошла во дворец Мелани прислуживать гостям на маскараде.

Когда минувшей ночью она вернулась домой, все ее прочие впечатления были поглощены смутным чувством страха и любопытства, пробужденным в ней видом жуткой фигуры в желтой маске, которую она оставила наедине с Фабио в галерее дворца. Однако свет утра породил новые мысли. Теперь она развернула записку, вложенную молодым дворянином ей в руку, и читала и перечитывала торопливые карандашные строки, нацарапанные на бумаге. Будет ли это дурно, будет ли это забвением своего долга, если она воспользуется завернутым в записку ключом и пойдет на свидание, назначенное ей на десять часов в садах Асколи? Конечно, нет! Конечно, последней написанной им фразы: «Верь в мою правдивость и честь, Нанина, ибо я слепо верю в твою», — было достаточно, чтобы убедить ее, что на этот раз она не могла поступить дурно, послушавшись, наконец, веления своего сердца. А кроме того, на коленях у нее лежал ключ от калитки. Она никак не могла не воспользоваться им, хотя бы для того, чтобы вернуть его сохранным в руки владельца.

Пока она обдумывала эту последнюю мысль, которая, видимо, устраняла еще оставшиеся у нее сомнения и опасения, ее вспугнул внезапный стук у входной двери. Выглянув тотчас в окно, она увидела слугу в ливрее; он стоял на улице и напряженно всматривался в окна, не зная, поднял ли кого-нибудь на ноги его стук.

— Здесь живет сиделка Марта Ангризани? — спросил посланец, как только Нанина показалась в окне.

— Да, — ответила она. — Позвать ее? Кто-нибудь захворал?

— Сейчас же позовите ее, — сказал слуга. — Ее требуют во дворец Асколи. Мой господин, граф Фабио…

Нанина не стала больше ждать. Она помчалась в комнату, где спала сиделка, и в минуту, почти грубо, разбудила ее.

— Он болен! — задыхаясь, кричала она. — О, поторопитесь, поторопитесь! Он болен и прислал за вами!

Марта осведомилась, кто посылал за ней, и, получив ответ, обещала не терять времени. Нанина сбежала по лестнице сказать слуге, что сиделка одевается. Нахмуренное лицо этого человека, когда она подошла к нему близко, наполнило ее трепетом. Вся ее обычная нерешительность исчезла. Не пытаясь скрыть свою тревогу, она умоляла его сказать ей, какой недуг постиг его хозяина, и как это могло случиться так внезапно после бала.

— Я ничего не знаю, — ответил слуга, не без удивления заметив волнение расспрашивавшей его Нанины, — кроме того, что моего господина не так давно доставили домой в очень печальном состоянии двое синьоров, его друзья; мне показалось, что он не совсем в своем уме. Из их разговора я понял, что его страшно потрясло, когда какая-то женщина на балу сняла маску и показала ему свое лицо. Как это могло быть, мне никак не понять; знаю только, что, когда вызвали доктора, у него было очень серьезное лицо и он толковал, что опасается воспаления мозга.

Тут слуга остановился, ибо, к его изумлению, Нанина вдруг отвернулась от него и, горько плача, ушла внутрь дома.

Марта Ангризани кое-как набросила на себя платье и проверяла в зеркале, достаточно ли приличный у нее вид, чтобы появиться во дворце, как вдруг две руки обвили ее шею, и, прежде чем она успела промолвить хоть слово, Нанина уже всхлипывала у нее на груди.

— Он болен, он в опасности! — плакала девушка. — Я должна пойти с вами и помочь ему. Вы всегда были добры ко мне, Марта, будьте же теперь особенно добры! Возьмите меня с собой! Возьмите меня с собой во дворец!

— Ах ты, ребенок! — воскликнула сиделка, мягко высвобождаясь из ее рук.

— Да, да! Хоть на один час! — молила Нанина. — Хоть на один часок каждый день! Вам надо только сказать, что я ваша помощница, и меня впустят. Марта, у меня сердце разобьется, если я не увижу его и не помогу ему поправиться!

Сиделка все еще колебалась. Нанина снова обняла ее за шею и прильнула щекой, — которая теперь горела, несмотря на то, что минуту назад по ней текли слезы, — к лицу доброй женщины.

— Я люблю его, Марта, хотя он такой большой человек, люблю его всеми силами сердца и души, — быстрым и страстным шепотом продолжала девушка. — И он меня любит. Он женился бы на мне, если бы я не ушла, чтобы спасти его от этого. Я могла держать свою любовь в тайне от него, пока он был здоров. Я могла задушить, сокрушить ее, высушить разлукой. Но теперь, когда он болен, она сильнее меня и мне с ней не совладать. Ах, Марта, не разбивайте моего сердца отказом! Я столько страдала ради него, что заслужила право ходить за ним!

Против этой последней мольбы Марта не устояла. У нее было одно большое и редкое для пожилой женщины достоинство: она не забыла, как сама была молода.

— Довольно, детка, — успокоительно произнесла она, — я не могу отказать тебе! Утри глаза, накинь свою мантилью, а когда мы очутимся лицом к лицу с доктором, старайся показаться ему старой и безобразной, если хочешь, чтобы тебя пропустили со мной в комнату больного.

Медицинский допрос прошел легче, чем ожидала Марта Ангризани. Доктор считал чрезвычайно важным, чтобы пациент видел у своей постели знакомые лица. Нанине поэтому довольно было указать, что он хорошо знает ее и что она была его натурщицей в те дни, когда он изучал искусство скульптуры, чтобы немедленно быть признанной в качестве особой помощницы Марты при больном.