В сбивчивом (вследствие горестного состояния) рассказе своем принцесса всячески пыталась сказать доброе о герцоге, хотя и признавала дурные его свойства.

Несчастная Катерина Ивановна явилась третьей супругой герцога, причем он развелся с двумя первыми женами, одна из которых была прекрасная принцесса Нассауская. Известно, что герцог поджег город Грабов, резиденцию своего младшего брата, поссорившись с ним. А во время свадебного пира герцог едва не подрался с Великим Петром: они до хрипоты спорили, следует ли в бою рубить противника или же колоть… Позднее Юлия Менгден передала мне в одной беседе еще более любопытные сплетни об отце Ее высочества. Ходи ли слухи, будто он всегда предпочитал своим женам своего обер-гофмаршала Эйхгольца и в первую же брачную ночь с принцессой Катериной пришел, будучи совершенно пьяным, в комнату Эйхгольца и завалился к нему на постель.

После заключения этого злосчастного брака, то есть имеется в виду брак герцога с Катериной Ивановной, а вовсе не его, возможно, и брачные, отношения с Эйхгольцем, в герцогстве расположились десять полков русского экспедиционного корпуса. Мекленбургское дворянство, принужденное содержать буйных русских солдат, возненавидело герцога совершенно. Сделалась настоящая война. Герцог бежал и принялся собирать войска. Император Карл VI принял сторону мекленбургских дворян и отправил против армии герцога ганноверско-брауншвейгский карательный корпус. Армия герцога была разбита. Теперь герцогством правила особая комиссия, состоявшая преимущественно из дворян, бывших подданных герцога. Ему оставлены были только город Шверин и крепость Демитц. Супруга герцога напрасно умоляла своего дядюшку, Великого Петра, о помощи. В это тяжелое время для герцогской четы, спустя два года после заключения брака родилась их единственная дочь. Она появилась на свет в начале зимы в городе Ростоке. При крещении по лютеранскому обряду девочка получила следующие имена: Елизавета Екатерина Христина. Раннее свое детство, до четырех-пяти лет, принцесса помнила крайне смутно. Когда она напрягала память, ей представлялись бесконечные разъезды по дурным дорогам, отчего-то всегда в дождь и стужу. Когда принцессе минуло четыре года, ее мать возвратилась в Россию с маленькой дочерью. Вероятно, этот длинный путь в отечество своей матери и запомнился принцессе. Сама она горячо уверяла меня, что ее мать вовсе не желала расставаться со своим супругом навсегда; напротив, по мнению дочери, Катерина Ивановна отправилась на родину с целью ходатайства перед Великим Петром о содействии в примирении герцога Карла Леопольда с императором Карлом VI. Как бы то ни было, герцогиня поселилась в подмосковном имении своей матери, называемом Измайлово, и более к супругу не возвращалась. В ту пору Анна Ивановна, сестра Катерины, еще и не полагала, что когда-нибудь сделается русской императрицей. Она вдовела в Курляндии, то и дело наезжая в Россию. Маленькую принцессу, единственную свою племянницу, она сердечно полюбила и в письмах к сестре неизменно приписывала: «Дорогая моя племянница, пиши, мой свет, ко мне, чего сердечно желаю, тетка Ваша Анна». И восьмилетняя девочка старательно выводила под диктовку матери почтительные слова.

Великий Петр недурно относился к вдове своего брата Ивана, царице Прасковии [65] , и ее дочерям, но не прочь был и от того, чтобы указать им их низшее – в сравнении с его супругой и детьми – место. Так, по случаю свадьбы Анны Ивановны с герцогом курляндским государь устроил весьма оригинальное увеселение: приказал собрать из всех домов знати в Москве и Петербурге карликов и карлиц и торжественно отпраздновал в доме князя Меншикова бракосочетание своего придворного карлы Якима с карлицей Прасковии, вдовствующей царицы. Таким образом отпразднованы были две свадьбы, в сущности: герцога курляндского с Анной и карлика Якима с карлицей. Пожалуй, намек был весьма прозрачен. Известно, что государь Петр, охочий до естественных наук, велел сделать постель новобрачных карликов в своей спальне и – трудно в это поверить, но говорят! – наблюдал за их совокуплением. Брачные отношения его племянниц с герцогами Курляндским и Мекленбургским интересовали его, кажется, куда менее. Надо сказать, что карлики и карлицы представляют для русской знати своего рода id'ee fixe [66] ; богатые дамы перекупают их друг у дружки и даже крадут. Некая мадам Плодомасова едва не избила в кровь мадам Лескову, обвиняя ее в краже карлицы чрезвычайно малого роста и потому очень ценной. Знатные господа в своих домах постоянно окружены всевозможными карликами и прочими уродливыми калеками, очень ценятся также и калмыки, поскольку их плоские лица кажутся очень некрасивыми. Держат также и шутов, многие из которых попросту сумасшедшие, страдающие безумием или же слабоумием. Подобное зрелище в богатых домах должно действовать удручающе на просвещенного человека. К великому сожалению, Ее величество не отстает в подобных развлечениях от своих подданных. Однако императрица предпочитает все же не калек и не сумасшедших, но шутов действительно остроумных. Удивительно, что принцесса, выросшая среди подобных увеселений, неоднократно говорила мне, как неприятно ей видеть всех этих карликов, калек и безумцев. В ее окружении их нет. Однажды у нее вырвалось:

– Поверь, Элена, если когда-нибудь мне доведется править империей, первое, что я сделаю, – распущу весь этот штат придворных безумцев и калек! И пусть это мое действие послужит примером для моих знатных и богатых подданных…

Я подумала тогда, что едва ли богатые и знатные подданные будут довольны, если им предложат отказаться от их варварских, но приятных им навыков. Пожалуй, они еще могут возненавидеть свою гуманную правительницу! Что говорить об армии калек, безумцев и карликов, кормящихся с барских столов! Они привыкли вести жизнь, хотя и полную диких унижений, но все же сытую и праздную. И это варварское бытие, конечно же, более для них привлекательно, нежели скромное существование в особых приютах, предполагаемое будущей императрицей… Но я решила проявить благоразумие и промолчать…

Однако вернусь к детству Ее высочества. Память ее сохранила отрывочные, хотя и яркие картины. Попытаюсь воспроизвести их в том порядке, в каком излагала Ее высочество…

Раннее утро. В имении Измайлово. Вдовствующая царица Прасковия еще в постели. Герцогиня Катерина Ивановна полуодета, а ее сестра, названная Прасковией, как и мать, едва проснулась. Пятилетняя принцесса, которую все родные зовут Аннушкой, просыпается в своей деревянной кроватке от шума, смеха и громких голосов, говорящих по-немецки. Немецкую речь она слышит вокруг себя чаще, нежели русскую. Вот и сейчас девочка открывает глаза, приподнимается и тотчас улыбается любезному веселому гостю. Это Фридрих Вильгельм Берхгольц, камер-юнкер голштинского герцога Карла-Фридриха, жениха цесаревны Анны Петровны, старшей дочери Великого Петра. В ту пору герцог Карл-Фридрих еще метался в разъездах между Москвой и Петербургом, следуя за государем и не зная, будет ли принято окончательное решение о бракосочетании. Уже после смерти императора он сделался мужем цесаревны и увез ее в свои владения… Фридрих Вильгельм Берхгольц [67] , его приближенный, хорош собою, умен и остроумен в беседах. Рассказывая мне о нем, принцесса призналась о близких отношениях Берхгольца и ее матери. Ее высочество оправдывала герцогиню:

– Матушка была так одинока, замужество принесло ей столько печали. Я никогда не буду способна осудить ее. А ее избранник был так добр ко мне. И… мне стыдно признаться, но я столько раз мечтала видеть его своим законным отцом! Но брачный союз меж ним и матушкой не мог совершиться. Мой отец жив и сейчас, я никогда не желала его смерти, я часто думаю о нем, однако я совсем не помню его…

Меня снова и снова поражает удивительная чистота помыслов и чувств, свойственная Ее высочеству; она так спокойно и просто может говорить о дурном, о страшном, о двусмысленном. Кажется, никакая грязь никогда не замарает ее душевной чистоты. Она часто берет на себя смелость задумываться о материях весьма серьезных. Вспоминая о Берхгольце, принцесса кстати заговорила о немецком языке:

– В сущности, это мой родной язык, язык моего детства, моей первой родины. Равно как и французский, он гибок и прекрасно приспособлен к выражению самых сложных чувств и мыслей. Не подумай, Ленхен, будто я не люблю Россию, но ведь говорить на русском языке совершенно невозможно! По-русски возможно лишь причитать или браниться, все прочее выходит неуклюже, тяжеловесно…

– В тесной близости с европейскими языками и русский когда-нибудь разовьется, приобретет стройность, гибкость и богатство, – осторожно заметила я.

– На это уйдет не менее ста лет! Я не доживу… – Принцесса рассмеялась. Но это «не доживу» она произнесла таким голосом, невольно жалобным, так чуть растягивая звучание, что мне сделалось грустно, хотя я и улыбнулась ей…

Однако я очень отвлеклась от рассказа принцессы о ее детских годах. Итак, пора возвращаться к ее непосредственному, искреннему и сбивчивому повествованию. Вот она, пятилетняя, разбужена шумом голосов и протягивает из кроватки руки навстречу улыбке Берхгольца. Герцогиня, весело смеясь, подносит милому гостю стакан венгерского. Прасковия, молодая тетка маленькой принцессы, младшая сестра герцогини, вбегает в комнату в одной рубашке, с распущенными по плечам волосами и гребнем в руке. Взвизгнув, она хватает брошенную на стуле мантилью, прикрывается и затем протягивает любезному Берхгольцу руку для обычного целования.