Незнакомый ей человек в скромной одежде не то доверенного слуги, не то мелкого чиновника городского сопроводил ее в почтовой карете до заставы. Он прошел с ней в караульное помещение и там ей выдали паспорт на имя «фройлайн Франк». Незнакомец простился с ней. Теперь она могла следовать далее, в Вену, к примеру. Она подумала, что граф, конечно же, не хочет иметь непосредственное отношение к выдаче ей необходимых бумаг. Но кто бы на его месте желал афишировать подобные свои действия?! Фамилия «Франк» заставила ее даже несколько подосадовать и немного испугаться: неужели он мог знать о последователях и сторонниках учения ее давнего хозяина? Но об этом также не стоило раздумывать много. Если даже и знает, что ж теперь делать! Она обнаружила, что ее вновь зовут Катриной. Однажды она уже назвала себя так. А Катрина де Турнемир, где теперь возможно найти бедную Катрину де Турнемир, или как ее зовут?.. Елизавета улыбнулась. Никого из франкистов она более никогда не встречала, но слыхала о возбужденных против них судебных процессах, о преследованиях, которым они подверглись. Их обвиняли в отступлении от веры. Впрочем, ведь они исповедовали собственную веру, подобно тому, как Елизавета желала выстраивать собственную жизнь, пытаясь по возможности оставаться независимой…

Снова ее покачивало на кожаном сиденье. Она вдруг подумала, что ведь это очень странно: находиться в тюрьме и никого из прочих заключенных не увидеть. Но когда она была в тюрьме, она об этом не думала!..

Михал похоронил отца. Отец какое-то время жаловался на боль в горле, затем слег, сильно кашлял, слабел день ото дня, боль усилилась. Михал послал за сестрой. Она, уже мать нескольких детей, приехала в Задолже. Михал оставил ее с отцом, а сам съездил в Пинск и привез врача. Спасти больного уже нельзя было. Семья прожила несколько ужасных недель. Михал страдал от этого гнетущего чувства беспомощности. Когда несчастный наконец скончался, возможно было даже испытать и чувство облегчения, потому что муки его наконец-то прекратились. Перед смертью отец, поглощенный своими муками, не произносил никаких значительных слов, речей; не сделал никаких устных распоряжений. В последние мгновения он держал сына за руку. Завещание было составлено заранее, «старик Доманский», как его называли уже несколько лет, проявил предусмотрительность. Задолже, конечно, доставалось Михалу. Потом сестра спрашивала младшего брата, что из имущества она может взять себе. Михал сначала хотел на все махнуть рукой и позволить ей брать, что она захочет, но затем вдруг подумал, что отец вовсе не одобрил бы такого его поведения, обошел дом вместе с ней и отдал ей только некоторые платья покойной матери и кое-какие женские украшения. Теперь Михал оставался в Задолже полновластным хозяином. Разумеется, он и при жизни отца хозяйничал здесь почти самостоятельно, особенно в дни смертельной отцовской болезни, но все же отец был еще жив. И даже когда Михал уже не мог ни о чем спрашивать его, все равно отец существовал, и можно было вопреки всему надеяться на его выздоровление и соображать, какое распоряжение он сделал бы в том или ином случае… Теперь отец действительно исчез, ушел, и Михал остался один. Впрочем, сестра тотчас заговорила с ним о возможности и даже о необходимости ему жениться, но он не поддержал ее оживления и сказал кисло, что о таком не думает…

Михал подымался ни свет ни заря, будил работников. Надо было следить за тем, как отмеривают лошадям овес. Из конюшни шел в хлев, где бабы доили коров, затем в ригу. Надо было присмотреть и за молотьбой. А были ведь еще и овцы… И не только это! Споры мужиков между собой теперь тоже должен был решать Михал. Порою он так уставал, что уже не хотел ни обедать, ни ужинать, и обходился большим ломтем ржаного хлеба и кринкой молока. Теперь возможно было сказать, что он возмужал. Волосы он носил длинные, почти до плеч, и периодически отпускал длинные тонкие усы, затем вдруг сбривал их. Он по-прежнему оставался очень высоким и потому казался худым. Его серые глаза смотрели по большей части то холодно, то насмешливо, с иронией, то вдруг детски серьезно. В костеле на него поглядывали девушки. Он приезжал верхом на лошади хороших кровей, после службы отпускал преувеличенные комплименты; изящно и несколько гротесково склоняясь, целовал край платья какой-нибудь молоденькой панны, но на самом деле он ни в кого не был влюблен и ни на ком не намеревался жениться. Он знал, с кем он снова встретится когда-нибудь, знал, что эта встреча непременно произойдет! Он даже и не задумывался над тем, где же они встретятся, это не было важно, потому что встретиться они должны были непременно! Он не считал себя виноватым перед ней. Он, в сущности, вовсе и не бросил, не оставил ее. Он всего лишь оставался с отцом; и, конечно же, он полагал, что поступил правильно; ведь если бы отец болел и умер в его отсутствие, Михал никогда не простил бы себе такого!..

Соседи теперь тоже окончательно стали полагать его самостоятельным хозяином, да он таким и был. Его приглашали охотиться на зайцев и волков. Играли пестрые рога, он пускал лошадь. Впрочем, он никогда не был заядлым, страстным охотником. Ему просто нравилось скакать вместе с большим числом людей, дышать осенним лесом и скрывать от остальных, что сама по себе охота ему в общем-то безразлична.

Он уставал и не находил времени для серьезного чтения. Хватался было за книгу перед сном, но глаза слипались, откладывал очередной том. Дом постепенно принимал запущенный и даже и какой-то нежилой вид. Это, впрочем, началось уже после свадьбы Хелены. А теперь, когда Михал остался здесь из всей семьи один, это ощущение заброшенности только все увеличивалось, усиливалось…

В холод Михал забывал приказать затопить и ложился в холодную постель, не сняв рысьей куртки, а под голову вместо плоской подушки мог подложить старую торбу из барсучьего меха. Серьги он вдевал в уши редко, хотя они – простые серебряные золоченые колечки – шли ему. У него были изящные уши, в некотором смысле даже и необыкновенные, почти без мочек, то есть мочки не были четко, видимо отделены…

Между тем время не стояло на месте; события, называемые традиционно историческими, происходили и не могли не отражаться на жизни каждого человека, очутившегося вольно или невольно в орбите этих самых исторических событий, как не может не отразиться на бытии зеркала довольно-таки сильный удар молотком!

Депутатские занятия Михала также вызывали уважение окружающих. Жизнь его, монотонная, наполненная сельскими трудами, вдруг прерывалась, он, принарядившись, обращался из небогатого шляхтича в депутата, сам говорил, слушал речи других, пил много пива, спорил, делался азартен и даже и сердит. Бородатые и усатые лица кругом него краснели густо, пушились разноцветные – каштановые, черные, желтые и седые волосы, раскрывались мужские рты, показывая крупные зубы… Голоса пьянели. Кто-то охватывал длинными пальцами виски, руки тянулись, глаза делались отчаянными… Все понимали, что выбор неизбежен. Даже самые наивные, ежели бы такие нашлись, не могли бы надеяться на предотвращение раздела Польского королевства. Каждому предстояло непременно выбрать: протестовать против раздела Польши или же смириться.

Ту зиму Михал мог бы запомнить надолго, но, впрочем, в его молодой жизни и без той зимы не так уж мало бывало происшествий, которые стоило бы запомнить надолго. И все же та зима… На Масленицу, как всегда, устроен был кулиг – катание на санях по широким полям, от усадьбы к усадьбе. Вот это развлечение Михал любил, охотно присоединялся к веренице саней и всадников, ловко сидел в седле… С шумом, гиканьем, выстрелами в воздух, звонким пением ехали от одного шляхетского хозяйства к другому. Останавливались в каждом доме, пили, ели, плясали… Краковяк сменялся обереком, оберек – мазуркой… Торжественно шли в полонезе, топали сапогами, на зимнем крыльце впивались мокрыми от вина губами в открытые женские плечи…