Перевод:

Михаил Лермонтов родился в 1814 году и, оставшись сиротою, был воспитан своей бабушкой; он стал студентом Московского университета, а 22 лет вступил в гусарский полк императорской гвардии. В дни, когда Пушкин погиб на дуэли, Лермонтов оплакал его безвременную смерть в элегии, которой восхищалась вся Россия; но некоторые ее строки, проникнутые неопределенной жаждой свободы, возбудили недовольство при дворе. Его отправили на Кавказ. Вернувшись через три года, он издал небольшой сборник стихотворений, куда вошла и поэма, предлагаемая здесь читателям. * Всё образованное общество единодушно признало его достойным преемником воспетого им поэта. Но вскоре, вследствие спора с сыном одного посланника, он снова получил приказ отправиться на Кавказ. Здесь из-за пустой ссоры он был вызван на дуэль одним из своих однополчан и погиб, как Пушкин. Это произошло в 1841 году; Лермонтову было 27 лет.

Небольшая поэма «Послушник» («Мцыри») написана восьмисложным стихом, с одними только мужскими, но парными рифмами. Эта форма, самым своим однообразием, придает поэме необыкновенную силу. Ее ритм сравнивали с трудом заключенного, который неустанно стучит усиленным стуком в стену своей темницы. *

Г-н Мериме любезно взял на себя труд пересмотреть наш перевод; это имя не нуждается ни в каких похвалах, и нам остается только выразить ему нашу благодарность. *

В настоящее издание вошли, сверх статей, помещенных в прежнем, 1860 года — «Отцы и дети», «Призраки», нигде не напечатанный отрывок «Довольно» и «Завтрак у предводителя» — сцены, не имеющие значения драматического.

Все старания были приложены, чтобы сделать это новое издание более достойным читающей публики: особенное внимание было обращено на устранение опечаток, сделаны небольшие изменения и поправки в слоге и восстановлен хронологический порядок самих статей.

Сказки Перро пользуются в целой Европе особенной популярностью; русским детям они сравнительно меньше известны, что происходит, вероятно, от недостатка хороших переводов и изданий. Действительно, несмотря на свою несколько щепетильную, старофранцузскую грацию, сказки Перро заслуживают почетное место в детской литературе. Они веселы, занимательны, непринужденны, не обременены ни излишней моралью, ни авторской претензиею; в них еще чувствуется веяние народной поэзии, их некогда создавшей; в них есть именно та смесь непонятно-чудесного и обыденно-простого, возвышенного и забавного, которая составляет отличительный признак настоящего сказочного вымысла. Наше положительное и просвещенное время начинает изобиловать положительными и просвещенными людьми, которым не нравится именно эта примесь чудесного: воспитание ребенка, по их понятиям, должно быть делом не только важным, но и серьезным — и вместо сказок ему следует вручать маленькие геологические и физиологические трактаты. Случалось же нам столкнуться с одной воспитательницей (правда, она была старая девица из остзейских немок и писала статьи в журналах с направлением, но без подписчиков), которая тщательно устраняла девочку, порученную ее надзору, ото всякого соприкосновения с другими детьми — для того чтобы, как выражалась почтенная наставница, ни один ложный факт не водворился в юной голове. Девочка выросла и превратилась в отъявленную кокетку, — но уже это, как известно, не вина теории, остающейся непогрешительной по-прежнему. Как бы то ни было, нам кажется весьма трудным и едва ли полезным до поры до времени изгонять всё волшебное и чудесное, оставлять молодое воображение без пищи, заменить сказку рассказом. Учитель, бесспорно, нужен ребенку, да и нянька ему нужна.

Остроумный издатель сказок Перро, Ж. Гетцель, известный в литературе под псевдонимом П. Сталя, в предисловии своем замечает очень справедливо, что не следует опасаться чудесного для детей. Не говоря уже о том, что многие из них не дают себя в обман вполне и, забавляясь красотой и миловидностью своей игрушки, в сущности очень твердо знают, что этого никогда не случалось (вспомните, господа, как вы езжали верхом на палочках; ведь вы знали, что это под вами не лошади, — а дело все-таки выходило совершенно правдоподобно, и удовольствие получалось отличное); но даже те дети (и это большей частью самые даровитые и умные головки), которые безусловно верят всем чудесам сказки, очень хорошо умеют тотчас отрешиться от этой веры, как только час тому настанет. «Дети, как взрослые, берут в книжках только то, что им нужно и пока оно им нужно». * Гетцель прав: не в этом направлении лежат опасности и трудности детского воспитания.

Мы сейчас сказали, что одной из причин относительной неизвестности у нас сказок Перро мы полагаем недостаток хороших переводов и изданий. Публике предоставляется судить, насколько наш перевод удовлетворителен; что же касается до настоящего издания — то подобного ему не было еще не только у нас в России, но и за границей; а имя гениального рисовальщика Густава Дорэ стало слишком громким и не нуждается ни в каких похвалах.

Карл Перро родился в Париже в 1628 году и умер там же в 1697. * В 1693 году, будучи шестидесяти пяти лет от роду, он напечатал первое издание своих сказок * — «Contes de ma m`ere l’Oie» [28] — под именем своего одиннадцатилетнего сына и написанных для него. Карла Перро не должно смешивать с его братом * , Клавдием, медиком и архитектором, автором Луврской колоннады.

Иван Тургенев

В истории духовного развития почти всех европейских народов повторяется факт довольно знаменательный, а именно — преобладание французского влияния в первую пору умственного движения в обществе и быстрое падение этого влияния, как только в обществе начинает пробуждаться самостоятельность. Факт этот особенно ясно обозначается в истории литературы; всем хорошо известно, что он повторился и у нас в России. Нетрудно, кажется, приискать причины подобного явления. Французская литература, будучи по преимуществу искусственной и подражательной, тем самым удобнее возбуждает и облегчает подражательность в других; притом Франция, как и все народы романской расы, раньше германских племен восприняла в себе и развила семена древней культуры и, получив благодаря своему скорому объединению и другим счастливым обстоятельствам рановременный политический вес и историческое значение, распространила свое влияние на всю остальную Европу. Нужно также принять в соображение общепонятность и общедоступность речи, ясность мысли, доходящую, правда, иногда до бесцветности, практический склад ума и дерзость почина, отсутствие резкого национального колорита, подвижность и сообщительность сангвинического темперамента, не без деспотических наклонностей, умеряемых, однако, чувством равновесия, — словом, все качества, составляющие отличительные свойства французского духа. Качества эти важны и драгоценны — и мы нисколько не намерены посягать на их достоинство. Они объясняют ту педагогическую, воспитательную роль, которую так часто играла Франция в отношении других народов. Но воспитание продолжается не вечно — и наступает время, когда народы и отдельные люди выходят из-под опеки. Реакция против наставников становится неизбежной и заходит иногда слишком далеко — особенно когда наставники сами слабеют и никнут, как это мы видим в современной нам наполеоновской Франции.

Подобная реакция преимущественно высказывается в сфере искусства, поэзии. Наука не нуждается в особенной физиономии, в живых определенных красках; форма становится в ней вопросом второстепенным, и творческие способности, всегда и везде необходимые, принимают здесь иное направление и иной смысл. Наука, по самому существу своему, космополитична — и в мире ее, особенно в некоторых ее отраслях, французы всегда будут занимать одно из почетнейших мест. Но, подобно римлянам, которых они считают своими предшественниками и предками и к которым стоят действительно ближе, чем остальные европейцы, французы слабо одарены поэтическими способностями. Ум француза остер и быстр, а воображение тупо и низменно — зато сообразительность, в смысле сопоставления противоречий, весьма развита; вкус француза тонок и верен особенно в отрицании — но жизненную правду и простоту он ощущает как-то вскользь и неясно, в красоте он прежде всего ищет красивости, и, при всей своей физической и моральной отваге, он робок инерешителен в деле поэтического создания… или уже, как В. Гюго в последних его произведениях, сознательно и упорно становится головою вниз… * Уж кутить, так кутить! «Шакеспеар», мол, так поступает. Словом, французы так же легко обходятся без правды в искусстве, как без свободы в общественной жизни. Как? — скажут мне, — французы, изобретшие принципы 1789 года? Французы, гордящиеся талантами Гюго, Ж. Санда, Дюмасов отца и сына и даже Абу и Фейдо и милейшего из милейших Октава Фелье? * Да, — ответим мы, — именно те самые французы. Принципы 1789 года, как вообще всё политическое, мы оставим в стороне; а что великий талант может существовать рядом с непониманием художественной правды в одном и том же человеке — этому поразительный пример Бальзак. Все его лица колют глаза своей типичностью, выработаны и отделаны изысканно, до мельчайших подробностей — и ни одно из них никогда не жило и жить не могло; ни в одном из них нет и тени той правды, которой, например, так и пышут лица в «Казаках» нашего Л. Н. Толстого.