И с этими словами Горпина ткнула казака кулаком в бок и рассмеялась, показав при этом все свои зубы.

— Иди к черту! — сказал Богун.

— Ну, ну, я знаю, что ты не для меня.

Богун всматривался в пенящуюся под колесами воду, словно сам собирался гадать себе.

— Горпина! — сказал он, помолчав.

— Что?

— Когда я уеду, будет она тужить по мне?

— Если ты не хочешь приневолить ее по-казацки, то может, и лучше, если уедешь.

— Не могу, не хочу, не смею! Она умерла бы от этого.

— Тогда лучше, если уедешь. Пока ты здесь, она не хочет тебя знать, а как посидит здесь со мною и Черемисом месяц-другой, то сразу станешь ей милее.

— Я знаю, что бы я сделал, если бы она была здорова: я привез бы из Рашкова попа и велел бы ему повенчать нас, а теперь — боюсь: испугается и умрет. Ты сама видела.

— Да зачем тебе нужны поп и венчанье? Ты не настоящий казак — вот что! Не нужны тут мне ни поп, ни ксендз… В Рашкове стоят добруджские татары, ты бы и их, пожалуй, повесил мне на шею. Увидел бы тогда свою княжну! И что это пришло тебе в голову? Поезжай ты себе и возвращайся

— А ты смотри на воду и говори, что увидишь. Но не лги, а говори правду, если бы даже ты увидела там мою смерть.

Горпина подошла к воде и открыла мельничный шлюз, задерживавший воду: колесо быстро завертелось, покрываясь водяной пылью, а под ним, как кипяток, клубилась пена. Колдунья впилась своими черными глазами в эти клубы и, схватив себя за волосы, начала кричать:

— Гу-гу! Гу-гу! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ты или добрый, покажись!

Богун подошел и сел подле нее. Лицо его выражало страх и лихорадочное любопытство.

— Вижу! — крикнула ведьма.

— Что ты видишь?

— Смерть моего брата. Два быка тянут его на кол.

— Ну тебя к черту с твоим братом! — проворчал Богун, которому хотелось узнать совсем о другом.

Несколько времени слышался только грохот бешено вертящегося колеса.

— Лицо его синее, синее, и вороны клюют его! — сказала ведьма.

— Что же ты видишь еще?

— Ничего! У, какой синий! Гу-гу, гу-гу! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, покажись!.. Вижу!

— Что же?

— Битва! Ляхи убегают от казаков.

— А я гонюсь за ними?

— Вижу и тебя. Ты борешься с маленьким рыцарем. Чур, чур, чур! Берешь его!

— А княжна?

— Ее нет! Я снова вижу тебя, а при тебе изменника. Твой друг неверный.

Богун пожирал глазами и пену, и Горпину и усиленно работал головой, чтобы помочь гаданью.

— Какой друг? — спросил он.

— Не знаю. Не вижу — молодой или старый.

— Старый! Верно, старый.

— Может, и старый.

— Тогда я знаю, кто это! Он уже раз изменял мне. Старый шляхтич с седой бородой и бельмом на глазу. Горе ему! Но он мне не друг.

— Он идет на тебя… Опять вижу… Подожди-ка! Есть и княжна! Она в венке из руты, в белом платье; над нею ястреб!

— Это я.

— Может быть, и ты. Ястреб… или сокол? Ястреб!

— Это я.

— Подожди. Уже не видно… В колесе дубовом, в пене белой… Ого-го! Много войска, много молодцов, ох, так много, точно деревьев в лесу, точно бурьяну в степи, а надо всеми — ты, пред тобой несут три бунчука

— А княжна со мной?

— Нет, нет! Ты в отряде

Снова наступило молчание; колесо гудело так, что дрожала вся мельница.

— О, сколько крови! Сколько трупов! А над ними волки и вороны. Всюду трупы и трупы. Ничего не видно — всюду кровь!

Неожиданный порыв ветра сдул с колеса пену, а наверху, над мельницей, показался одновременно отвратительный Черемис с вязанкой дров на плечах.

— Черемис, закрой шлюз! — крикнула ведьма и пошла умываться к ручью; карлик опустил шлюз.

Богун сидел в глубоком раздумье; он очнулся только тогда, когда к нему подошла Горпина

— Ты ничего не видала больше? — спросил он ее.

— Все, что должно было показаться, уже показалось, а больше я уже ничего не увижу.

— А ты не лжешь?

— Клянусь головой брата, что я говорила правду! Его посадят на кол, притянут за ноги волами… Мне жаль его! Э, да не одному ему смерть! Но сколько я видела трупов, просто ужас! Никогда столько еще я не видела! Должно быть, будет страшная война.