Никто не спрашивал юношу, чего он хочет. Аль чувствовал себя куклой в руках капризной девчонки.

Стоило его голове подняться над водой, как:

— Дыши, парень! — прокричал кто-то ему в самое ухо. — Дыши!

Против собственной воли, когда все, о чем он хотел, это сделать последний шаг навстречу смерти, царевич закашлялся, в один и тот же миг отплевываясь от воды и пытаясь вздохнуть забился, силясь вырваться из удерживавших его рук, при этом — стремясь, вывернувшись, вцепиться в своего спасителя.

— Держись! — а тот, оставаясь невидимым, сколь бы Аль ни крутил головой, подсунул ему под руку обломок дерева, достаточно большой, чтобы поддержать на плаву худощавого паренька.

— Ларг! — царевич, наконец, увидел его.

Великан с трудом удерживал на воде собственное наполовину обездвиженное тело, однако, несмотря на это, каким-то лишь ему одному известным образом умудрялся еще и помогать тому, кого только что спас, вытянув из воды.

— Греби к берегу!

— Но… — Аль в растерянности, не понимая, чего именно хочет от него проводник, искал взглядом лодку, однако той не было видно. — Как же…

— Одной рукой держись за бревно. Оно не даст тебе утонуть. Второй греби в сторону берега! — не довольный непонятливостью паренька, проскрежетал Ларг. — До него недалеко. Ты сможешь!

— Нет! — в отчаянии закричал тот. — Я не умею…!

— Научишься! — властно и уверенно прервал его великан. — Как научился плыть на лодке, идти по горам, выживая там, где любой другой тысячу и один раз бы уже сорвался в бездну смерти!

— У меня не получится…

— Ты должен! У тебя нет другого выбора! Потому что ты не можешь не исполнить предначертанного тебе судьбой!

— Но… — он все еще сопротивлялся, однако без прежней уверенности.

— Ты должен! — голос великана слабел, по мере того, как бледнело его лицо, словно отдавая юноше все свои силы. — Ты должен предупредить царя о кочевниках!

— Я… — Аль хотел повторить то, что уже говорил когда-то: отец не поверит ни одному слову маленького фантазера, но Ларг не дал ему сказать ни слова — у него было совсем мало времени, и он не собирался тратить его на бесполезный спор.

— Ты сделаешь так, чтобы он поверил тебе! И ты будешь жить дальше.

— Зачем? — юноша чувствовал себя так, словно в его грудь налили раскаленного металла. Он не хотел жить, когда боялся жизни больше, чем смерти, к мысли о которой приучил себя настолько, что почти стал призывать ее.

— Не зачем, а как! — отрезал Ларг. — Так, чтобы мне не было стыдно! Потому что теперь ты будешь жить и за меня!

— О нет! — закричал в отчаянии Аль, вдруг поняв, что спутник начал погружаться под воду. — Держись, я сейчас, я помогу тебе.

— Нет! — прорычал великан. — Ты не можешь мне помочь! А если попытаешься, то лишь утонешь вместе со мной! Но ты не имеешь права умереть! Ты должен жить, чтобы моя смерть не была напрасна, чтобы моя жизнь не была напрасна! Ты должен жить и за меня, так, как жил бы я! И ты будешь жить, потому что я не хочу умирать! — и, собрав все последние силы, он оттолкнул юношу от себя, одновременно подталкивая его к берегу.

Когда же Аль вновь оглянулся, силясь увидеть проводника, чтобы затем, переборов себя, подплыть к нему и помочь, то обнаружил лишь круги на воде.

— Хорошо, — глотая горькую от примешавшихся к ней слез речную воду, прошептал, не пытаясь сдержать рыданий, царевич, — я буду жить! Но не своей жизнью, а твоей! Моя мне не была нужна никогда, и сейчас — еще меньше, чем прежде. Но твоей я буду дорожить. Потому что она — не принадлежит мне!

Он сам не знал, как ему удалось добраться до берега, выползти, не чувствуя собственного тела, которое, разбитое и замершее, стало безразлично не только к боли, но и вообще любому прикосновению.

Его вела цель — и ничто иное не имело него никакого значения: ни усталость, когда казалось, что он не может сделать ни шага, а он шел, ни попадавшиеся на его пути люди, провожавшие удивленно-презрительными взглядами чумазого паренька, бежавшего куда-то, не разбирая дороги и ничего не видя на своем пути, словно обезумев.

У врат дворца путь ему преградили стражи, не узнавшие в жалком грязном оборванце царевича. Он попытался объяснить им, но его не слушали, не слышали ни единого слова, утонувшие в презрительном гоготе лощеных глоток.

Потеряв терпение, Аль, отчаянно орудуя локтями, попытался протолкаться через препятствие, которое никогда прежде не стояло перед ним, да и теперь не представлялось непреодолимой преградой, разве что несвоевременной и уж точно нежелательной. Однако очень скоро, едва воинам надоело перекидывать юнца друг другу, норовя пихнуть посильнее и побольнее, стражи выхватили мечи:

— Убирайся восвояси, покуда мы добрые! — для острастки хлестанув оборванца плеткой по ногам, рыкнул один из них.

Аль, понимая, что здесь ему не пройти, скрипнул зубами, не столько от боли или обиды, сколько от досады. Но уже через мгновение его глаза сверкнули — он вспомнил о тайном ходе.