Шрифт:
Потонул татарин, одна осталась на берегу.
И видит: на берегу весь в белом на белом коне — во лбу звезда.
— Нагнись и выпей из Куры горсть воды!
Нагнулась — послушала, а сама себе думает: «Господи, как я могу в горсть взять, когда рук нет?»
Еще ниже нагнулась, смотрит, а у нее руки, — ее белые руки, как прежде.
Зачерпнула воды в горсть, напилась.
Да скорей на дорогу, туда, где ребенок лежал.
А как он обрадовался, уцепился ручонками за ее белы руки.
— Мама моя, мамочка! — и смеется и тельцем дрожит весь.
И пошли они вместе, за руку крепко, — уж ни в жизнь не расстанутся!
Приходят в большую деревню. Встречается им старуха.
— Где бы нам, бабушка, переночевать?
— А идите ко мне, у меня просторно.
И приютила их на ночь.
В той деревне наутро собиралось большое собрание выбирать старшину.
Оставила она сына на старуху, сама выбежала на народ посмотреть.
Стал народ в круг, достали павлина, подкинули: на кого павлин сядет, тому и быть старшиной.
Летал, летал павлин и сел ей на голову.
— Это не считается! — загалдел народ, — чужая! Кидай еще раз.
И снова кинули.
И снова павлин сел ей на голову.
— Гони ее, что она тут мешает! — пуще загалдели.
Она и пошла, в дом пошла к старухе, где оставила сына: крепко спал ее сынок с дороги.
Стала она его люлюкать, стала его голубить.
А в доме в крыше сделано было окно, чтобы свет в доме был. И в это светлое окно залетел павлин и сел ей на голову.
И слышит она, бежит народ. Растворили дверь, вошли старики, и как увидели ее с павлином, поклонились.
— Твоя судьба. Быть тебе старшиной.
Вывели к народу. Окружил народ.
— Быть тебе старшиной! — сказали враз.
— Грамотная?
— Грамотная.
— Ну, и с Богом!
Так она старшиной и сделалась.
И любил ее народ, и такая ей была вера, пуще всех.
Стала она старшиной и большие пошли урожаи, такие большие, что последний бедняк не знал куда девать хлеба.
А о ту пору помер старый царь, вернулся царевич с войны и царем сделался. И поехал царь по своему царству хлеб закупать и приехал как раз в эту большую деревню.
— Почем хлеб цените?
— А поди, — говорят, — спроси старосту.
Ну, царь и пошел. Да не признать ему своей жены: без рук ведь была.
Столковались о цене.
— Поди, отправь хлеб, — сказала она, — а потом приходи ко мне ужинать.
А сама ощипала дичину — какаби и хохоби — петушка да курочку, поставила жарить.
Живо обделал царь свое дело, распорядился с хлебом, и уж идет к старшине ужинать, а она жарит.
И пока какаби и хохоби жарились, стала она сказку сказывать о двух братьях и сестре, все про себя, до того самого места, как старшиной она сделалась и пришел к ней царь ужинать.
— Глазынько лопни, правду я говорю, — поднялась она, — правду я говорю?
— Правду! — пропищали какаби и хохоби, жареные, и без голов, совсем уж готовые.
Тут поднялся царь — узнал!
И повез ее к себе, несчастную и таланную, жену свою — грузинскую царицу с сыном-царевичем.
Мтеулетинские камни *
Давным-давно, где лежат теперь камни и нет человеку проходу, ни зверю прорыску, когда-то Нина пасла стада, тут и изба ее стояла, — тут укрывалась она на ночь.
И полюбил Нину горный дух — великан.
А Нина любила Михако.
И вот однажды подстерег великан их нежную встречу.
Задымилось каменное сердце. Но как! И не унять ему каменного сердца.
Или камнем расплющить на месте, когда Нина целовала Михако, а Михако ей клялся в верной любви…
— Я только и живу для тебя, Нина.
— Михако!
— Мое счастье — жить для тебя, Нина.
— Михако!
— И больше ничего мне не надо.