Шрифт:
Нет, в любое время он мог бы убить их!
И видел, как и после смерти, обнявшись, неразлучно будут витать их души над горами, — верный Михако и любимая Нина.
Нет, сделать так, чтобы она прокляла его душу, — показать ей верность человеческой верной любви! — и тогда одинокая душа ее одна подымется на белую гору, любимая Нина.
В одно из свиданий Нины и Михако горный дух великан поднял с белой горы белый легкий снег и тихо засыпал избушку.
И когда наутро они увидали, что отрезаны от мира, им и горя мало: и пусть занесено кругом, и пусть все дороги заложены — они одни в целом мире, верный Михако и любимая Нина.
И день прошел в поцелуях.
И не заметили, как ночь пронеслась.
А наутро смотрят: все также.
И загрустил Михако.
— Михако!
Нет ему пути.
— Михако, ты клялся… Михако! И мое счастье — быть с тобой!
Нет ему пути на волю.
И ни клятвы, ни ласки не рассеют тяжких дум.
Уныло прошел день. А так тяжка была долгая ночь.
Настал третий день — смотрят: снег, те же сугробы, и не пройти и не выйти.
И завыл от голода Михако.
Ничего ему не надо!
Он кинжалом рассек ногу любимой Нины и впился губами в струившуюся кровь.
А там каменное сердце великана стало так горячо, как горяча струившаяся кровь, и захохотал он.
Вот она, его верная правда, вот человеческая верность!
И от смеха его посыпались камни тяжелые, — летели камни, как легкий снег, засыпали черным снежную долину.
И увидел великан — выше белой горы неслась душа за белую гору, и такая печальная, и такая беспросветная, одна одинокая, любимая Нина.
А когда пришли откопать из-под снега избушку, ничего уж там не было, кругом одни камни.
И с тех пор нет человеку проходу, ни зверю прорыску, — одни камни.
Беков мед *
Бил молодой пастух мать-старуху, бил да приговаривал:
— Иди, старая карга, к беку, скажи, чтоб дочь за меня отдал!
Сам брал кувшин с мацони (вроде простокваши) и шел в степь к стаду.
Ну, мыслимо ли дело, у бека просить такое? Старуха побои терпела: легче от своего, чем от бека.
И вот однажды, отколотив мать, взял пастух кувшин и ушел в степь, гоня стадо.
И случилось, — дождь. Что делать? Степь, никуда не схоронишься. Вылил он мацони наземь, снял с себя все, запихал в кувшин, сам сел на кувшин, да так на кувшине и переждал ливень.
Показалось солнышко, тут он опять оделся и идет, как ни в чем не бывало, а кругом грязища.
Навстречу шайтан.
— Ва! Шел дождь, а ты сухой?!
— Как видишь!
— Скажи секрет, почему?
— Эге, чего захотел! Нет, ты какой свой мне скажи, тогда и я скажу.
— Ладно. Вот тебе молитва: если скажешь ее на еду врага, украдешь язык.
— Ладно. А ты, коли сухим хочешь быть в дождь, носи всегда с собой кувшин с мацони.
— Ва! — Шайтан плюнул с досады и пошел. Так и разошлись.
Вернулся пастух домой и застал мать: собиралась куда-то старуха, в руках чашка с медом.
— Что такое? Откуда такой мед?
— Беку, — сказала старуха, — велел бек достать.
— Дай сюда!
Взял он из рук чашку да молитву шаитанью и прочитал над медом.
— Ну, ступай, мать, к беку.
И пошла старуха.
С медом-то куда хочешь, с медом и к беку — пожалуйте!
Ну, что, старуха, хорошего меда принесла?
— Сам, батюшка, отведай! — поклонилась старуха беку, поставила перед ним чашку.
Бек сунул в мед палец, обсосал хорошенько.
— Хор-хоро-хррр… — хрипит, языком крутит, надсаживается, а ничего уж, — жен-на-нна!!! — только и выпалил.
Прибежала бечиха, видит, — бек, как бек, мед перед беком, чашка и палец в меду, — сама и сунь палец в мед по пробовать.
— Что-то-то-то… — да как на весь дом вовсю, — ка-ра-ул!
Тут, кто был, дворовые, лекаря, соседи — все к беку.