Блэк, улыбаясь одними глазами, сказал:

— Мне кажется, мой друг, вы были в прошлом году иного мнения о лорде Шелберне и даже проповедовали ему свою свободу торговли. Не странно ли столь быстрое разочарование?

Смит спокойно ответил:

— Должен признаться, доктор, что я ошибался. Вы более правильно оценили этого молодого человека. Вообще, Блэк, я начинаю вам недопустимо завидовать: вы делаете открытия, вас любят дамы, вы оцениваете человека за полчаса лучше, чем я за полгода. Кстати, чем больше я думаю о том, что вы говорили мне позавчера о характере Юма, тем более убеждаюсь, что вы опять правы.

Блэк отдал служанке почти нетронутую тарелку и сказал, глядя на Уатта, который, напротив, был усердно занят едой:

— Вы сильно преувеличиваете мои таланты, Смит. Лишь в одном случае я безусловно уверен в своем предсказании: вот этот молодой человек с хорошим аппетитом и с еще лучшей головой прославит Глазго. Тогда вспомните мои слова, Кочрейн. Цеховым старостам будет еще очень стыдно, что они плохо обошлись с ним.

Лорд-провост с любопытством и недоверием посмотрел на Уатта. Тот сидел красный как рак, дожевывая кусок. Смиту стало жаль Джемса и, чтобы отвлечь от него общее внимание, он заметил, продолжая разговор о политике:

— Как бы то ни было, Бьют не удержится, если Сити будет против него. Пусть заключает мир и уходит.

Это замечание вызвало длинный спор. Двое купцов, имевших большие интересы в Америке, были за продолжение войны до полного изгнания французов из Нового Света.

Когда один из них громко объявил об этом, Блэк шепнул Смиту:

— Вот из-за таких господ я теряю надежду увидеть отца. Я получил известие, что он очень плох.

Отец Блэка, виноторговец, жил в Бордо, откуда французские вина вывозились в Шотландию. Война отрезала его от сына шесть лет назад.

— Я думаю, крики таких господ уже ничего не изменят, — тихо ответил Смит. — Война исчерпала себя.

Блэк кивнул со вздохом.

— Для меня тоже с миром связаны большие надежды, — продолжал Смит. — Я получил через Юма подтверждение Таунсэнда: как только будет заключен мир, герцог оставит Итон [20] , и мы с ним отправимся на континент.

— В добрый час, в добрый час, — задумчиво повторил Блэк.

Оба замолчали.

Обед подходил к концу. Подали десерт. Потом общество расселось за несколько столов, чтобы завершить день традиционным вистом. Смит сел за один стол с Симсоном и, как всегда, вызывал его трагикомический гнев своими промахами.

Домой возвращались в темноте. Уатт вел под руку не очень твердо стоявшего на ногах Симсона, а Смит и Блэк шли следом. Все четверо жили в университете холостяками.

На Уатта тесное общение с людьми, подобными Блэку, Смиту и Симсону, оказало огромное влияние и, может быть, в немалой мере определило его будущее. В старости он вспоминал:

«Наша беседа, помимо обычных для молодых людей предметов, вращалась главным образом вокруг научных сочинений, религии, морали, изящной литературы и т. д. Этим беседам мой ум обязан склонности к таким областям, в которых все они превосходили меня, ибо я никогда не учился в университете и был тогда лишь простым механиком».

Особенно важна для него была, конечно, дружба с Блэком. Но с большим теплом вспоминал он и о Смите. Когда через 50 лет, в глубокой старости, неугомонный Уатт изобрел для собственного развлечения «эйдограф» — машину для копирования скульптур, одной из первых его работ была голова Адама Смита из слоновой кости. Но и Смит многим обязан андерстонскому трактиру, мастерской Уатта, лаборатории Блэка. Незадолго до смерти в одном из писем он назвал 13 лет, прожитые им в Глазго, счастливейшим периодом своей жизни.

Профессор Робисон, друг, издатель трудов и первый биограф Джозефа Блэка, пишет о дружбе его и Смита:

«Когда он вернулся в свою alma mater [21] , он немедленно завязал самую тесную дружбу со знаменитым Адамом Смитом; дружба эта становилась все прочнее и теснее на протяжении всей их жизни. Каждый из них тотчас увидел в характере другого известную простоту и неподкупную честность, остро чувствительную к малейшей несправедливости и бестактности. Это скрепило узы их союза. Доктор Смит говаривал, что нет человека, у которого было бы в голове меньше чепухи, чем у доктора Блэка. Он часто сам выражал ему благодарность, когда тот помогал ему правильно оценить характер того или иного человека, признаваясь, что он склонен судить о человеке в целом по одной его черте».

Об этой слабости Смита — излишней доверчивости и поспешности суждений о людях — вспоминает также хорошо знавший его в последние 15 лет жизни Дагалд Стюарт. Имеются и другие свидетельства такого рода.

Очевидно, Смиту сильно повезло в жизни, потому что, несмотря на эти черты, ему не пришлось узнать предательства друзей и разочарований в близких людях.

Впрочем, эти наблюдения друзей и современников, несомненно, односторонни. Имеется много фактов, указывающих на изрядную проницательность Смита. В своем друге Юме он четко отличал симпатичные ему черты — глубокий ум, антирелигиозность, яркий юмор — от неприемлемых для него торийских, роялистских, политических взглядов. Смит с полным основанием невзлюбил еще в молодости Джемса Босуэла, довольно легковесного говоруна, поклонника авторитетов и властей, умевшего польстить «сильным мира сего», хотя притом талантливого писателя. Босуэл отвечал ему взаимной неприязнью, которая выражается уже в его знаменитой «Жизни Сэмюэла Джонсона», вышедшей через несколько лет после смерти Смита. А в его любопытных дневниках, которые издаются уже в наши дни, нет-нет да встретится упоминание имени Смита в язвительном тоне.