– Да. Эти отмычки... Они почему-то везде здесь, везде и у всех. У Мегре, Пуаро, Потрошителя. Видимо, они несут какой-то символический смысл.

– Одни отмычками вскрывают двери, вы - будущее...

– Молчите, не говорите ничего, это не нужно. Сейчас я тихонько отведу вас в ваш номер, вы проспитесь, и потом...
– осекся, - когда-нибудь мне все расскажете, - повел к двери.

– А Гитлер где?..
– спросил Жеглов, скрученный головной болью и похмельным стыдом.
– Под Москвой?

– Гитлера, насколько я знаю, сожгли в сорок пятом году в Берлине, сожгли оперативники НКВД. Впрочем, поговорите о нем с Пелкастером.

– Пелкастер ваш человек?

– Конечно, мой. Как и вы, - профессор тащил его уже по лестнице, радуясь, что никто по пути не попадается.

– Нет, скажите, он работает на вас? Мне сказали, что он охмурят по вашему наущению смертельно больных пациентов?

– Смертельно больных пациентов в моей клинике нет. Есть пациенты, которые не выполняют моих предписаний, - на лестничной площадке второго этажа им встретилась фрекен Свенсон с корзинкой, прикрытой алой шелковой салфеткой.

– Я буду их выполнять их, пусть только газовой войны не будет, - сказал Жеглов икнув.

– Не будет газовой войны, обещаю. Только пейте что-нибудь одно. Эта русская привычка мешать бургундское с политурой...

– Не буду, мешать, слово офицера!
– клятвенно заверил Жеглов и тут же спросил, пытливо вглядываясь в глаза профессора:

– А что за таблетки вы глотаете каждые полчаса? Может, и мне пропишите, давно хочу стать доктором?

– Это я специально их глотаю, чтобы пациенты глотали свои с энтузиазмом.

– Это точно?
– не поверил Глеб.

– Точно, точно.

– А еще скажите, я шизофреник, да?

– Как вам сказать, товарищч Жеглов...

– Так и скажите. Прямо.

– Видите ли, по моему убеждению, шизофрения не болезнь, это своеобразная игра человека с самим собой, или итог такой игры... Представьте, например, игру в мяч. Человек, от всего отвлекшись, ведет его, ведет, и, в конце концов, уводит с человеческого поля в такие темные дебри, из которых возврата нет. Или игра в театр, лицедейство. Человек всегда выступает в обществе, как игрок, актер, изображающий кого-то или какие-то чувства. Но в ряде случаев по ряду причин такая игра не имеет успеха, и актер замыкается, то есть начинает играть лишь для себя, лишь в себе. Он бесчисленные разы разыгрывает перед собой, единичным, сцены, монологи и диалоги, все более и более зацикливается, радиусы этих циклов все уменьшаются и уменьшаются, и, в конце концов, сознание человека схлопывается в точку. И вы мой дорогой, играете в такую игру...

– Да, играю... А вылечиться от этого можно?

– Конечно. Нужно просто играть не в себе, а театре, в нашем театре. Сегодня товарищча Жеглова, завтра Ромео, послезавтра – дядю Ваню...

Говоря и говоря, профессор довел его до номера, уложил в кровать, грустно пробормотав себе под нос: - Последний акт редко удается на сцене[81], - ушел.

Жеглов полюбил его, увидев на тумбочке недопитый накануне бренди, а рядом – недоеденный кусок твердой колбасы.

21. Всего одна цистерна

Проснулся он, как стеклышко здравый, в первом часу дня. Вспомнил, как идиотски попался на месте преступления, как профессор тащил его в номер, вместе с половиной бутылки бренди и обгрызенной твердой колбасой. Чтоб как-то сладить со стыдом, поднял гитару с пола, - как она там? Неужто пел? Ночью, пьяный?
– и затренькал:

Если правда оно -

Ну, хотя бы на треть, -

Остается одно:

Только лечь помереть!

Отложив гитару, задумался. Все же, что происходит в санатории, по сути, вовсе не санатории, но загробной психиатрической лечебнице? Заготовка какого-нибудь желудочного сока, то есть секрета, который вырабатывается только у сумасшедших? Или просто трупы сумасшедших легче заполучить, особенно тех, кого сбывают с рук супруги и наследники? И может ли он со своим диагнозом понять это? Да, он, хоть и полковник, всю свою жизнь жил в мире воображения, постоянно говорил с несуществующими или отсутствовавшими людьми, воочию их видя и слыша их ответы. Есть ли это болезнь? Это как посмотреть. А эта Линия Видимости? Она же существует! Существует, потому что он четко осознает, что, уйдя из санатория, снова станет мертвым, и исчезнет, как исчезает без него санаторий. И не один он это осознает. Маар осознает, Мегре осознавал. Но радиоприемник, его собственными руками собранный радиоприемник, который против всех законов природы ловит не волны, а разные годы? Как это объяснить?

– Вот со мной приключилась история –

Я купил радиолу «Эстония»,

И в свободный часок на полчасика

Прилегаю послушать я классику, - спел по существу ситуации Галича.
– Да, история. И никак это не объяснить, кроме как присутствием инопланетян в земной природе. Или наличием в моем организме Delirium tremens, то есть белой горячки, что вполне вероятно, если посчитать, сколько цистерн винно-водочных изделий я влил в себя за всю свою жизнь. Интересно, а сколько на самом деле? Надо посчитать. Сколько я пью? Лет так тридцать пять. Если принять, что в среднем пил по ноль пять ежедневно, то получится... Так, триста шестьдесят пять множим на ноль пять, получится около двухсотлитровой бочки. Умножим эту бочку на тридцать пять, получится ровно семь тысяч литров беленькой на душу населения. Или всего одна цистерна на базе автомобиля «Урал». Нет, на «Урале» до белой горячки не доедешь. А как же тогда это радио? Может, шутит кто? Кто? Перен, конечно. Наверняка у него есть радиостанция. Шарапов ему донес, он и подшутил?