"Гой ты, батюшка славный Тихий Дон,

Ты, кормилец наш Дон Иванович!

Про тебя лежит слава добрая,

Слава добрая, речь хорошая.

Как бывало, Дон, ты быстер бежишь,

Колыхаешься волной светлою,

Подмываешь ты, бережки круты,

Высыпаешь там, косы мелкия,

А теперь ты, наш родной батюшка,

Помутился весь сверху донизу,

Струей быстрою уж не хвалишься,

Волной светлою не ласкаешь взор.

Аль надумали твои детушки,

Погонять свои струги легкие?

Засиделись ли твои соколы,

И расправили крылья быстрыя?

Не отняли ли у них волюшки,

Не задали ли чести рыцарской?

Да, отняли всю мою волюшку,

И поругана честь казацкая!

Я созвал своих лихих соколов,

И послал разить злых насильников,

Добывать себе славу громкую,

А мне почестей, волю прежнюю".

"Хорошо поют, гладко, - подумал Кумшацкий, - но песня запрещенная, разинская. Не ровен час, услышит кто-то из пехотных офицеров, так греха не оберешься. Ладно, если немчура приезжая, те ничего не поймут, а если кто из поместных дворян, так сразу царю и его ближним людям жаловаться побежит".

Выглянув из палатки, атаман позвал певунов:

– А ну, прекратить запретные песни. Отставить печаль. Давай что-нибудь развеселое.

– Так чего веселиться?
– отозвались от ближайшего костра.
– К хатам родным каратели царские подступают, а мы здесь, интерес чужой защищаем.

– Кто таков!?
– озлился Кумшацкий.
– Ко мне, живо!

Походный атаман вышел из палатки и к нему подбежал молодой казак лет двадцати пяти.

– Кто таков?
– повторил походный атаман.

Казак вытянулся во фрунт, пребывание в царском войске начинало сказываться на донской вольнице, и ответил:

– Третьей сотни, Черкасского полка, Зимовейской станицы, казак Степан Пугач, - представился он.

– Откуда сведения, что к Дону царевы войска идут?

Пугач замялся, но все же ответил:

– Люди с дому прибыли, вести принесли, по полкам ходят, да говорят такое.

Кумшацкий прижал голову казака к своей, и прошептал:

– Ты тех людей найди, да скажи, что я с ними сегодня поговорить хочу, ждать буду.

Казак кивнул головой:

– Сделаю.

Уже после полуночи, когда лагерь забылся тревожным и душным сном, к палатке походного атамана подошли двое. Один остался стоять в тени ближнего дерева, а второй направился к атаману, который, покуривая трубку, сидел на широком пеньке.

– Здорово дневал, атаман?
– поприветствовал пришелец Кумшацкого.

– Слава Богу!
– ответил тот.
– Ты кто таков будешь?

– Да ты меня знаешь, Максим. Я Некрасов Игнат, мы с тобой вместе у Шереметева служили.

– Вспомнил тебя, - атаман хлопнул по пеньку рукой.
– Ты офицера-немца убил, когда он солдатам зубы палкой вышибал.

– Да, это я, - подтвердил Игнат.

– Ты зачем по полкам ходишь и людей разговорами смущаешь? Или ты подсыл царский, чтоб казаков на верность проверить?

– Нет, я не подсыл. Прямиком с Дона к вам. Сейчас, пока мы с тобой разговоры ведем, может статься, в твою станицу солдаты царевы входят, беглых ищут, а у тебя зять как раз из таких. Осиротеют твои внуки, когда батьку ихнего на цепи в Воронеж потянут.

Атаман весело усмехнулся:

– Сховают зятька дорогого до поры, и никто не отыщет.

– Не в этот раз, Максим. Царь князя Долгорукого послал, и когда мы сюда ехали, то в Воронеже солдат из его команды видели. И ты хочешь - верь, а хочешь - нет, но только этот отряд уже к Дону подходит.

– Кто из Долгоруких?
– спросил Кумшацкий.

– Юрий Владимирович, полковник.

– Да, - задумчиво протянул атаман.
– Тот шутить не будет, знаю его, будет зверствовать в полной мере. От кого вы прибыли и чего хотите?