Как в текстах, так и в жизни Вальзер всегда оказывается за шаг до осуществления. Всю жизнь мечтая поехать в Париж, он так туда никогда и не поехал, хотя шанс у него был. Париж так и остался для него городом, где на улицу садятся облака, кусочки которых отрывают и прячут в сумочку смеющиеся парижанки в элегантных сапожках. Вальзер отклонил не одно выгодное предложение, причём эти отказы иногда невозможно объяснить иначе как упрямством: по словам Карла Вальзера, издатель его брата Бруно Касирер устроил последнему поездку в Индию, от которой тот неожиданно отказался, а Вальтер Ратенау, с которым Вальзер случайно завязал знакомство (кстати, описанное в романе «Разбойник»), предложил ему синекуру на Самоа, но этим случаем он тоже не воспользовался. Вальзер никогда не только не женился, но и на всю жизнь остался девственником, о чём в романе «Разбойник» рассказывает доктору его персонаж, жалуясь на то, что влюбляется всякий раз, выходя на улицу. Неспособность сделать выбор и направить желание в выбранном направлении оборачивается неуловимой сексуализацией всего окружающего мира вообще. Всякая сцена у Вальзера, кажется, вот-вот закончится в постели, но не заканчивается — причём не потому, что вовремя опустили занавес. Отказ иметь, хотеть что-либо конкретное оборачивается такой открытостью к миру, что на месте возлюбленной может оказаться забытая перчатка, а то и пуговица от рубашки. Мир Вальзера лишён телоса, направления, поэтому и любое действие в нём не имеет определённой цели. Единственной целью можно считать только само продвижение — равное желанию продвигаться — сквозь вальзеровский текст, который Беньямин называл буйными зарослями прозы. Мартин Юргенс, редактор первой транскрипции «Разбойника», сделанной Йохеном Гревеном, пишет, что если расшифровка романа была для него захватывающим занятием, то чтение готового, расшифрованного и выверенного текста (позже он был ещё раз отредактирован Бернхардом Эхте и Вернером Морлангом) не принесло ему тех же ощущений и заставило сомневаться в литературной значимости этого, как он говорит, неудобоваримого романа. Несложно представить себе, что он имеет в виду: расшифровка текста — это чётко сформулированная, сложная, но решаемая задача, а каждое разобранное слово — «добыча», вырванная из дебрей непонятности, как и признаётся сам Юргенс. Чтение же «Разбойника» исключительно ради сюжета сопряжено с неизбежными разочарованиями. Когда Вальзер упоминает, что хотел бы поведать читателю о том, как некая дама принимает ванну для ног, но вынужден временно отложить это повествование, ещё не значит, что эта ванна для ног действительно состоится на протяжении романа. Но и не значит, что не состоится. Из таких ничтожных сюжетов построен весь роман, и не важно, выполняется ли обещание автора рассказать, скажем, о секрете кофейной ложечки, читатель так или иначе оказывается обманут, поскольку все эти сюжеты происходят на поверхности, а настоящее действие романа спрятано в движении этих отрывков, складывающихся вместе, как в калейдоскопе. Движение картинок, их то убыстряющийся, то замедляющийся бег — это действительное содержание вальзеровской прозы, а не эмбриональное развитие событий, которое сам автор называет «сверхбюргерским, разлюбезным, тишайшим из всех приключений», и наверняка не психология героя, если только не рассматривать отчаянные трюки воображения в качестве психологических феноменов.

«Разбойник» — самый большой по объёму среди всех сохранившихся текстов, написанных в карандашной системе. Вальзер написал этот роман предположительно в июле-августе 1925 г. и никогда не пытался его опубликовать, в отличие от двух других поздних, теперь утерянных, романов, «Теодора» и «Тобольда». То, что Вальзер не собирался публиковать этот текст, важно по нескольким причинам. Во-первых, как уже упоминалось, чистовой рукописи романа нет, а расшифровка микрограмм, пусть и тщательно выверенная четырьмя филологами, не исключает наличия ошибок. Собственно говоря, и название «Разбойник» придумали издатели, в рукописи названия нет. Во - вторых, если первые три романа, которые Вальзер писал в Берлине, так или иначе предназначались для того, чтобы принести автору успех, «Разбойник» писался без такого расчёта. Насколько это отразилось на тексте, сказать сложно, но то, что структура «Разбойника» сильно отличается от структуры берлинских романов, очевидно. И, в-третьих: несмотря на то, что роман кажется в целом завершённым, нельзя сказать наверняка, что это — окончательный текст. Это, наверное, самое странное: невозможность определить, дописанли «Разбойник»; потому этот роман может считаться самой яркой манифестацией фрагментарности вальзеровской прозы.

«Разбойник» написан Вальзером в Берне, куда он перебрался в 1921 г. Этот переезд был связан для него с многими изменениями. Сразу после переезда он получает место библиотекаря в государственном архиве, но через несколько недель увольняется, убедившись в неспособности работать на постоянной позиции. С изобретением «карандашной системы» Вальзер стал писать больше, а то, что его имя не осталось незамеченным в Германии, способствовало и большему количеству публикаций в немецких газетах. К тому же к гонорарам добавились два наследства: одно от старшего брата, бернского учителя географии, который покончил жизнь самоубийством, и второе, более значительное, от базельского дяди, который в «Разбойнике» становится «американским дядюшкой» из Батавии. Тем не менее, деньги существенно не влияют на стиль жизни Вальзера. Он продолжает часто, даже ещё чаще, чем раньше, менять квартиры, посещать варьете и пивные дома. В 1922 г. роман «Теодор» оказывается отклонён всеми издательствами, но отчасти и по вине автора, который то запрашивал неимоверно высокий гонорар, то писал издателям в тоне, который те легко могли счесть непозволительным. Неудача с «Теодором» приводит к кризису: Вальзер пишет меньше, а в 1924 г. покидает общество швейцарских писателей. В конце того же года он публикует последнюю книгу рассказов «Роза», после чего количество публикаций в газетах снова возрастает. Это очень интенсивный период в жизни Вальзера. С 1921 по 1929 гг. он сменил в общей сложности тринадцать квартир, причём в 1925 г., когда был написан «Разбойник», он переезжал четырежды. То есть, этот текст приходится на самый пик этого насыщенного времени, когда Вальзер жил быстро, балансируя на грани. В 1929 г. Вальзер пережил психический кризис, стал слышать голоса. Его сестра Лиза настояла на том, чтобы он отправился на лечение в клинику Вальдау, вопреки его собственному желанию. Оттуда его вскоре переправили в другую лечебницу, в Херизау, где он и провёл долгие годы до смерти в снегу.

Ещё несколько слов о «Разбойнике». Поводом к возникновению героя романа послужил акварельный портрет Роберта в юности, в костюме разбойника, выполненный его братом, Карлом. Этот портрет подробно описан в романе. Кроме юноши-разбойника, в романе есть второй главный герой, рассказчик, человек среднего возраста. Эти два персонажа, правда, сливаются в одного, несмотря на все призывы рассказчика не путать его с разбойником. И тот, и другой — в равной степени и автобиографичны, и нет. Джон М. Кутзее замечает, что — так же, как Кафкин К.
– разбойник (Rauber) это Роберт, вальзеровский Р. Но разбойник вмещает в себя больше, чем К.: разбойник, рассказчик, Ринальдо Ринальдини — легендарный персонаж одноименной книги Вольпиуса, и он же: служанка у мальчишки, скромный постоялец, мошенник и заботящийся о своей репутации обыватель. Все эти лица, тем не менее, принадлежат «герою», Р.; при всей фрагментарности прослеживается целое, не дающее роману распасться на куски. Но это целое полно щелей и зазоров: когда обещания рассказать о чём-либо позже не выполняются, это происходит от забывчивости Р., которой он и не скрывает. К этому добавляется и забывчивость читателя, поскольку держать в памяти все обещанные сюжеты невозможно. Уже с первых слов: «Эдит его любит. Но об этом позже», Вальзер объявляет, как написан этот текст. В чём-то его метод похож на джойсовский, но это — не «Портрет художника в юности», не история становления, которую герой держит в памяти. Разбойник с трудом вспоминает черты к своему портрету, да и не слишком старается вспоминать. В результате портрет оказывается состоящим из обрывков, связанных между собой только стремлением — или капризом — соединить их вместе. За это Вальзера называют «мастером модернизма», но тут необходима одна существенная поправка: «мастер» для Вальзера всегда оборачивается слугой. Кстати, так было и в жизни. В 1905 г. Вальзер по собственной прихоти несколько месяцев работал лакеем в замке Дамбрау, а однажды, в 1922 г., разыграл комедию перед редактором одного лейпцигского издательства, пришедшим к писателю поговорить о делах: Вальзер сперва изобразил из себя собственного слугу по имени Юлий, а потом предстал перед ошарашенным издателем в качестве самого себя. Этот эпизод, кстати, описан в одном из рассказов американского писателя Гая Давенпорта. Вальзер — не мастер собственной прозе, он с лакейским усердием прислуживает ей, но делает это только с сознанием собственной независимости. Под конец «Разбойника» оказывается, что кроме разбойника и рассказчика, где-то на заднем плане присутствует ещё и «писатель», которому разбойник помогает писать роман. Так что Р.
– это не только Роберт, разбойник, рассказчик и Ринальдини; это и сам роман.

В заключение хочется добавить несколько заметок касательно перевода. Перевод сделан на основе окончательной редакции романа, напечатанной в третьем томе собрания сочинений из «карандашной системы», опубликованной издательством Suhrkamp в 1986 г. Те немногочисленные места, где у редакторов ещё остаются сомнения в правильности транскрипции, в немецком издании выделены особым шрифтом, но не отмечены в переводе, поскольку перевод, в свою очередь, неизбежно вносит искажения, причём более существенные. В тех случаях, когда Вальзер использует гельветизмы (специфически швейцарские слова и обороты), я не пытаюсь передать их при помощи русских диалектных эквивалентов, а скорее пытаюсь подыскать слово, звучащее не совсем обычно, как, например, в случае с die Saaltochter,что означает «официантка», которое я перевожу как «подавальщица». В случае имён собственных, как, например, «Дюби из Дюбендорфа», не остаётся ничего, кроме как воспроизводить их фонетически. Швейцарский нюанс, особенность уменьшительной формы в фамилии «Дюби», оказывается безнадёжно утраченным. Пышность и неряшество стиля, а также многочисленные неологизмы представляли большую трудность, но и интерес для перевода.

В дополнение к роману, в книгу включены рассказы разных лет, которые, в отличие от «Разбойника», были подготовлены к печати самим автором, т. е. их текст основан на чистовых типо - либо манускриптах, а не расшифровке микрограмм. В скобках после названия каждого рассказа указан соответствующий сборник цюрихского двадцатитомника.

Анна Глазова

Эдит его любит. Но об этом позже. Ей, наверное, не следовало вступать ни в какие отношения с этаким ничтожеством, у которого и денег-то нет. Такое впечатление, что она то и дело посылала к нему кандидаток, или, имеется в виду, комиссионерш. У него повсюду возникали какие-то подруги, но у него ничего с ними не было, а в особенности что касается этих в своём роде прославленных ста франков. Однажды он оставил сто тысяч марок в чужих руках, из чистой податливости и человеколюбия. С теми, кто над ним из-за этого смеётся, он смеётся за компанию. Одно это уже бросает на него сомнительную тень. И ни одного друга. За «всё то продолжительное время», которое он провёл у нас, ему не удалось добиться ни малейшего признания в джентльменских кругах. Не удивительна ли подобная бесталанность, просто трудно себе представить? Многим его вежливые манеры давно попортили «нервы». И эта несчастная Эдит его любит, а он тем временем, пользуясь установившимся теплом, ходит в полдесятого вечера, на ночь глядя, купаться. По мне так пускай ходит, но хоть бы не жаловался. А какие невероятные усилия прилагались, чтобы его воспитать. Неужто этот перуанец, или кто уж он там есть, полагает, что и сам обойдётся? «Чего тебе?» Так к нему обращаются девицы из народа, а он, словно блажной во имя Господа, находит очарование в подобном способе осведомляться, что ему угодно. Тут и там с ним обходятся как с настоящим изгоем, а он тому, можно представить, и рад-радёшенек. Ему кидают взгляды, словно хотят возопить: «Снова явился этот негодник, для разнообразия? Фу, как скучно!» Оскорбления взглядом его развлекают. Сегодня накрапывал дождик, и она его, стало быть, любит. С первого взгляда она полюбила его всем сердцем, а он, конечно, не счёл это возможным. А тут ещё эта вдова, которая погибла из-за него. Вне всяких сомнений, мы ещё вернёмся к этой относительно респектабельной особе, владелице торгового заведения на одной из наших улиц. Наш город похож на один большой двор, так прелестно сочетаются все его части. И об этом тоже ещё зайдёт речь. Тем не менее, я постараюсь быть краток. Будьте уверены, я не сообщу вам ничего неуместного. Дело в том, что я считаю себя исключительно утончённым автором, хотя это, наверное, глупость с моей стороны. Может статься, что просочатся и кое-какие неуместности. Так что с этой сотней франков у него ничего не было. И как он только мог опуститься до такой прозаичности, этот неисправимый весельчак, которому приходится выслушивать подобные фразы от девушек в хорошеньких фартучках, стоит ему попасться им на глаза: «Ну вот ещё. Этого ещё не хватало». Понятно, что такие высказывания в его адрес заставляют его трепетать, но он же сразу всё забывает. Только такое ничтожество как он способно выкинуть из головы за один раз такое количество важных, возвышенных, приносящих пользу вещей. Никогда не быть при деньгах может только ничтожество. Однажды он сидел на скамейке в лесу. Когда ж это было? Женщины из высших сословий не судят его строго. Может быть, оттого, что предполагают в нём шаловливость натуры? И то, что директора протягивают ему руку. Ведь это так странно? Этакому разбойнику?

Наплевательство, нипочёмность пешеходов на мостовых смущает автомобилистов. Потороплюсь добавить: существует некий заместитель, который отказывается меня слушаться. Я намерен предоставить ему свободу строптивых действий. Я о нём наилучшим образом позабуду. Однако же серая посредственность возымела успех в глазах Эдит. Так или иначе, он носит одну из того сорта шляпных прикрас, которые придают их владельцам вид своевременности. Я тоже весьма посредственен и этому рад, а вот разбойник на скамейке в лесу не был посредственностью, иначе ни за что не стал бы бормотать себе под нос: «Однажды я ходил по улицам светлого города в виде коммивояжера и патриота, предающегося фантазиям. Если память ещё не помрачилась, я по приказанию хозяйки нёс стеклянную лампу, или что уж это было. В то время я присматривал за стариком, а молодой девушке рассказал, кем я был, прежде чем попал в его приближение. А теперь я прохлаждаюсь в незанятости, в чём, и по справедливости, виню заграницу. За границей я всякий раз обещал большие надежды на проявление таланта и в ответ получал месячные выплаты. А потом, вместо того, чтобы приступить к культуре, духовности и т. д., я начинал охоту за развлечениями. Настал день, когда бенефактор поставил меня в известность о неудобстве, которое, на его взгляд, дремало в перспективе моей дальнейшей финансовой поддержки. Это сообщение повергло меня в такое изумление, что я почти онемел. Я присел у края изящного столика, т. е. на диван. Хозяйка застала меня в слезах. 'Не переживай, — сказала она. — Если ты каждый день станешь осчастливливать меня занимательной лекцией, я разрешу тебе жарить в моей кухне самые сочные антрекоты, причём бесплатно. Не все люди от природы предназначены приносить пользу. Тебе суждено быть исключением'. Эти слова несли в себе возможность дальнейшего существования без необходимости что-либо делать. Сюда меня переместила железная дорога, дабы ужасало меня лицо Эдит. Боль моя сравнима с продольной балкой, на которой, в свою очередь, раскачиваются увеселения». Так беседовал он сам с собой под сенью листвы, после чего в несколько прыжков настиг несчастного пьянчугу, который как раз припрятал бутылку шнапса в кармане. «Эй ты, стой, — вскричал он, — признавайся, что за секрет ты пытаешься утаить от сопричастного мира?» Пьянчуга стоял как столб, не без улыбки. Они обменялись взглядами, и несчастный побрёл дальше, качая головой и роняя разнообразные выражения на тему духа времени. Все эти замечания разбойник кропотливо подобрал. Настала ночь, и наш знаток окрестностей Понталье повернул домой и почти падал с ног от усталости, когда воротился. Что касается города Понталье, его он изучил по одной известной книжке [1] . Там, среди прочего, имеется крепость, в которой с удобством, хоть и временно, как-то раз квартировал один писатель [2] , а однажды и негритянский генерал [3] . Прежде чем забраться в гнездо, оно же постель, наш любитель французского чтива произнёс: «Давно следовало вернуть ей этот браслет». О ком бы это он думал? Странный разговор с самим собой, вот этот, и к нему мы более-менее наверняка ещё вернёмся. Туфли он начищал каждую собственноручно, до полудня, в одиннадцать утра. В полдвенадцатого сбегал вниз по ступеням. На обед обычно бывали макароны, ну да, и он их всякий раз с удовольствием ел. Иногда это странно поражало его, то, что он не переставал находить в них вкус. Вчера я срезал себе прут. Представьте: писатель прогуливается среди воскресного ландшафта, собирает урожай в виде прекрасного прута, колоссально ему к лицу, так он считает, съедает булочку с ветчиной и находит уместным, глотая эту самую булочку, задать вопрос подавальщице, замечательная стройность которой сравнится разве что с этой самой лозой: «Милая барышня, а не хотите ли вы вот этим прутиком дать мне по рукам?» Оскорблённо она спешит отпрянуть от просителя. Ничего похожего от неё до сих пор не требовали. Я вошёл в город и коснулся студента концом трости. Остальные студенты сидели в кафе за круглым столом с яствами. После прикосновения он так на меня взглянул, будто узрел нечто никогда прежде не виденное, и те другие студенты тоже на меня так посмотрели. Как будто они вдруг ни с того ни с сего ещё никогда, ничего не понимали. То есть, что я говорю; во всяком случае, они старательно изобразили удивление, из причин простого приличия, а теперь мой герой романа, или тот, кому ещё суждено им стать, натягивает одеяло до носа и думает. У него была привычка всё время о чём-то думать, прямо-таки размышлять, хотя он за это ничего и не получал. От дядюшки, который провёл всю жизнь в Батавии, — сумму в количестве скольких франков он получил от него? Точной суммы мы не знаем. Неизвестности всегда окружает такая элегантность! Наш Петрукио [4] время от времени ел вместо обычного, т. е. полноценного, обеда всего лишь кусок пирога с творогом и давал обслужить себя чашкой кофе. И об этом я не мог бы вам поведать, не будь этого дядюшки из Батавии. На почве его материальной помощи он как будто бы продолжал своё своеобразное существование, и на почве этого неповседневного и, в то же время, каждодневного существования я слагаю рассудительную книжку, из которой абсолютно ничему нельзя научиться. Потому что бывают люди, которые хотят извлечь из книжек точки опоры, чтобы придерживаться их в жизни. Для этого сорта уважаемых людей я, к моему огромному сожалению, не пишу. Жаль? О да. О, наихолодное, преуважаемое, добрейшее, сверхбюргерское, разлюбезное, тишайшее из всех приключений, до поры спи спокойно. Какой же он глупец, что довольствуется мансардой, вместо того, чтобы воскликнуть: «Хоромы мне, апартаменты, которые вы обязаны предоставить в моё распоряжение!» Он этого просто не понимает.

Не знаю, вправе ли я заявить, как граф Вронский из книги «Униженные и обиженные» русского писателя Достоевского [5] , что мне нужны деньги и связи. Может статься, что в скором времени я попрошу о размещении свадебного объявления в местной газете. Как этот негодяй в один прекрасный вечер, завершив ужин, состоявший по большей части из курицы и салата, швырнул чаевые пред её милый, прелестный образ! Вы уже, должно быть, догадались, друзья мои, что я говорю о разбойнике и его Эдит. Она временно фигурировала в роли кельнерши в ресторане высокого класса. Сам чёрт не стал бы обращаться со своим объектом почитания настолько грубо, нагло и неуважительно, не так ли? Вы не представляете себе, сколько прочего я мог бы вам порассказать. Мне необходимо, т. е. важно, при случае завести искреннего друга, хотя дружба мне кажется слишком тяжёлой задачей, даже невыполнимой. На эту тему я мог бы особенно поразмыслить, однако мизинец повелевает мне позаботиться сократить словоблудия. Сегодня я наблюдал великолепные вихрения погоды, и их рокочущая мощь изумляла. Ну хорошо, хорошо. Боюсь, что успел смертельно наскучить читателю. Куда только подевались все мои «замечательные озарения», как, например, озарение относительно квартирной хозяйки разбойника, женщины с большим зобом. Супруг этой дамы работал на железной дороге, а жили они под самой крышей. Нижний этаж занимала лавка музыкальных инструментов, а в лесу к северу от города обитала бродяжка, чьи губы далеко не благоухали, но он всё равно сорвал с них не один поцелуй, — тот самый, кто прямиком от дамы с зобом отправился в Мюнхен, чтобы, в случае успеха, состояться как гений. При лунном свете он пересёк Боденское озеро. Что касается поездки в Мюнхен и этих зобастых дам, то речь идёт о туманном прошлом. В Мюнхене он, по крайней мере, приобрёл лаковые перчатки. С тех пор он таких уже больше не носил. Английский сад настроил его на прямо-таки нежный лад. Он привык скорее к зарослям, чем к стриженым квадратам газона. Чтобы зобы публично разгуливали — такого, пожалуй, почти уже не происходит. В этом отношении произошли очевидные изменения. Однажды, в совсем юные годы, на прогулке с родителями я встретил попрошайку, сидевшего на голой земле. Огромная рука со шляпою протягивалась к прохожим для сбора подаяния. Точнее говоря, не рука, а настоящая сине-красная глыба. Теперь с такой привлекающей внимание рукой вряд ли кто-то осмелился бы появиться на людях. Тем временем, и в медицине произошёл значительный прогресс, так что наросты такого сорта, как зобы и циклопические руки, можно предотвращать в корне. Эта дама с зобом пожелала искателю приключений всяческих успехов в карьере. Даже слёзы навернулись ей на глаза. Не правда ли, мило с её стороны, такая материнская забота по поводу случайного отъезда, а теперь я, как тот русский граф из рассказа знаменитого рассказчика, поищу чего-нибудь по возможности приятного, и принужу моего разбойничка испросить прощения у возлюбленной за то, что в присутствии посетителей он посмел воскликнуть: «Виват коммунизму!» Я облегчу ему эту обязанность, необходимость которой он признаёт, таким образом, что составлю ему компанию, поскольку он страдает застенчивостью. Многие, кто отличается излишней бойкостью, зачастую исполнены смущения, многим гордецам не достаёт гордости, и многим слабым душою не хватает душевной силы признать свою слабость. И потому слабость то и дело предстаёт в виде силы, гнев в виде веселья, оскорбление в виде гордости, тщеславие в виде скромности, как я сам, например, потому что никогда не гляжусь в зеркало исключительно из чистого тщеславия, тогда как само зеркало кажется мне бесстыжим и хамским. Не исключено, что я обращусь в письменной форме к одной представительнице нашего дамского общества и начну с уверений в доброте намерений, а, может быть, лучше совсем не уверять. Могут подумать, что я нехорошего о себе мнения. На столе у меня лежат газеты. Разве может их уважаемый подписчик оказаться низкого качества? Иногда я получаю целые стопки писем, а это говорит о том, что кто-то обо мне животрепещуще думает. Случись мне сделать визит к тем, визит к кому чего-нибудь да стоит, я буду очень любезен, предупредителен, а руку, ко всему прочему, словно бы засуну в карманы сюртука, чтобы было чуть-чуть неловко. Как мило казаться немного беспомощным, я имею в виду, в этом есть отпечаток красоты.