Бедный разбойник, я совсем про тебя забыл. То есть, он любит манную кашу, а кто поджарит ему картошку, может рассчитывать на его любовь. А именно, я возвожу на него напраслину, но в его случае не в том суть. А теперь об этой погибшей вдове. Напротив меня стоит дом, и его фасад — это настоящая поэма. Французские войска, проходя строем через наш город в 1798 году, уже могли наслаждаться лицом этого здания, если только у них было время и желание на него смотреть.

Однако это безответственность, этакая моя забывчивость. Ведь однажды разбойнику в тусклой ноябрьской рощице повстречалась, после того, как он посетил типографию и часок побеседовал с её владельцем, одетая в коричневое платье дама Анри Руссо. Поражённый, он остановился перед ней как вкопанный. Через его голову пронеслась мысль, что в былые годы, по случаю железнодорожного путешествия, он произнёс однажды среди ночи в адрес попутчицы, в темпе скоростного поезда: «Я еду в Милан». Так же молниеносно он вдруг подумал о шоколадных облатках в бакалейной лавке. Дети любят есть такие вещи, и господин разбойник их тоже время от времени поедал, как если бы любовь к шоколаду и т. п. принадлежала к разряду разбойничьих обязательств. «Ну-ка, не ври!» — открыла волшебный рот дама в коричневом. Не правда ли, этот волшебный рот вызывает интерес, и ещё: «Окружающих, которые хотят сделать из тебя хоть что-то полезное, ты постоянно пытаешься убедить в том, что у тебя отсутствуют всякие основы для жизни и удобства. Но ведь по существу у тебя есть всё? Да. Есть. Только ты не обращаешь внимания, как будто тебе это в тягость. Всю свою жизнь ты игнорировал личную собственность». «У меня нет такой собственности, — сказал я, — которую не захотелось бы сразу использовать». «А вот и нет, у тебя есть собственность, только ты несказанно легкомыслен. За тобой волочится целый длиннющий хвост или серьёзный шлейф из сотен жалоб, неправомерных ли, или разумных, не важно. А тебе и в голову не приходит». «Глубокоуважаемая, дорогая мадам Анри Руссо, вы ошибаетесь, я это всего лишь я, и о том, что у меня есть и чего нет, осведомлён лучше других. Возможно, случайным настроениям и следовало бы превратить меня в ковбоя, но для этого я слишком, слишком невесом». Дама отвечала: «Ты такой тугодум, не можешь и подумать даже, что кого-нибудь мог бы осчастливить твой дар, да и ты сам в придачу». Это он тоже решил оспорить. «Нет, не такой уж я тугодум, но инструмента, которым причиняют счастье, у меня нет», — сказал он и пошёл своей дорогой. Ему казалось, что сам лес рассердился его отказу внимать уверениям дамы в коричневом. «Не верите, не внемлете», — мрачно сказала она. «Одним словом, вы просто упрямец!» «Зачем вам нужно, чтобы я имел то, чего, как я остро ощущаю, у меня нет?» «Ну у вас же этого никто не отнимал. Вы же никогда ещё этого самого не теряли?» «Нет, этого не терял. Чего у меня никогда не было, я соответственно не мог и обронить. Я не продавал этого и не дарил, и притом во мне нет ничего, оставшегося без должного внимания. Все мои одарённости используются с большой живостью, поверьте мне, пожалуйста». «Я вам ни в чём не верю!» Снова и снова она возвращалась к щекотливым вопросам. Она раз и навсегда вбила себе в голову, что он отрицает часть своих способностей, и никакие уговоры не могли заставить её усомниться в том, что он настоящий самоубийца, дурно обходящийся с собой прожигатель собственных дражайших обстоятельств. «Я работаю гувернанткой в отеле», — заявила она на извиве тропинки. Деревья усмехнулись такому искреннему высказыванию. Краска залила лицо разбойника и уподобила его розе, а дама уподобилась присяжной заседательнице, но ведь и присяжным заседательницам, в их неуёмном судейском рвении, иногда случается заблуждаться. «Неужто ты принадлежишь к тем мелким душонкам, которым чинит беспокойство мысль, что тот или иной обмылочек не идёт на пользу обществу? Жаль, что дух скряжничества достиг такого размаха. Ты видишь — я собой доволен. Это вызывает у тебя неудовольствие?» «Твоя самодостаточность — не более, чем с головой засыпанный утомительностями кунштюк. Готова заявить тебе в лицо, что ты несчастен. Ты лишь заботишься казаться счастливым». «Такая милая забота, что и вправду делает меня счастливым!» «Ты не выполняешь своего долга как член общества». Какие чёрные у неё глаза, чернее не придумаешь, неудивительно, что и речь её так строга, так черна. «Вы целительница?» — спросил уже почти беглец. Словно девушка сбежал разбойник от коричневой дамы. Дело было в ноябре. Вся окрестность лежала крепко прихваченная морозом. Лишь с трудом можно было вообразить жарко натопленные комнаты, и именно потому пустился в бегство едок шоколадных облаток, любитель шоколадных пальчиков перед лицом защитницы общего блага, которая, впрочем, в основном думала о себе самой. «Однажды я посетил продолжительный концерт Бетховена. Крохотность входной платы сравнилась бы с монументальностью колосса. В концертном зале рядом со мной сидела княгиня». «Это было только раз, и то в далёком прошлом». «Но, с твоего великодушного позволения, это воспоминание имеет право жить в моей памяти?» «Ты — враг общественности. Нежность ко мне — твой долг. Во имя цивилизации ты обязан беспрекословно верить, что ты словно создан для меня. Я вижу невооружённым глазом, что у тебя достаточно добродетелей для законного супруга. Мне кажется, у тебя сильная спина. И широкие плечи». Он возразил, заметив тихим голоском: «Мои плечи нежнее, чем что-либо когда-либо созданное в этом направлении». «Ты прямо-таки Геркулес». «Так только кажется». Так что костюм разбойника разгуливал на дезертире. На поясе у него был кинжал. Голубые брюки свободно свисали. Шарф обвивал тонкий стан. Шляпа и причёска воплощали принцип бесстрашия. Рубашку украшали кружева. Пусть ткань на пальто порядком износилась, но подбито оно было мехом. Цвет этой части туалета определялся как не слишком зелёный оттенок зелёного. Такой зелёный прекрасно, должно быть, выделялся на фоне снега. Глаза сверкали синевой. И словно бы русый оттенок таился в этих глазах, исконно родственных подлежащим щекам. И это утверждение оказалось скромной правдой. Пистолет в его руке насмехался над своим владельцем. Оружие прикидывалось декорацией. Весь он казался работой акварелиста. «Пощади же меня», — обратился он с просьбой к обвинительнице. Последняя приобрела в книжной лавке «Женские Тропы» Шлаттер [6] и досконально их изучила. И она любила его, но разбойнику не отвернуться было от Эдит. Она стояла у него перед глазами, и он её неслыханно ценил. А теперь к Ратенау [7] .

Как огромна разница между нашим пареньком и, скажем, Ринальдини [8] , который в своё время расщепил череп не одной сотне добрых самаритян, повытягивал богатство из богачей и щедро наделил им нищих. Большой, видно, это был идеалист. Наш местный разбойник умертвил всего лишь душевный покой красивой девушки, под звуки венгерской капеллы сидевшей под окном Венского кафе [9] . Он выстрелил лучами из невинных глаз и воспользовался передачей на расстоянии мыслей, точно метящих в цель. Он мастерски владел искусством принимать несказанно печальный вид при прослушивании музыки, а поскольку для натур чувствительных это искусство представляло смертельную опасность, то к нему, соответственно, приставили детского воспитателя, которому пришлось ходить за разбойником по пятам, пока ему не удалось, наконец, поймать его с поличным. Этот самый страж или защитник обратился к Орландо: «Религия слаба, не так ли?» И притом самозабвенно улыбнулся. У разбойника обнаружилась масса недостатков. Но об этом, со всей несомненностью, позже. Давайте-ка пока прогуляемся вместе с ним по склону Гуртена, так называется гора в непосредственной близи. Мы можем, к примеру, отдаться на волю политизированиям на открытом воздухе. Об императрицах его воображения речь ещё тоже обязательно пойдёт. Не ускользнёт от нас и та скончавшаяся вдова вместе с её лавкой. Как зорко мы следим за всем, простирающимся вокруг. Кто-то мог бы возразить, что это занятие чудо как утомляет, однако, истина лежит как раз напротив. Внимание чрезвычайно освежает. Невнимание усыпляет. Десять утра, он спускается со свеже-зелёных лужков и входит в город, где газетный листок сообщает ему об убийстве Ратенау, и что же делает наш чудной, странноватый ветреник, он громко хлопает в ладоши, вместо того, чтобы согнуться от ужаса и скорби под бременем ошеломляющего известия. Кто бы объяснил нам природу этих хлопков в ладоши. Изъявление рукоплескания, возможно, находится в связи с известной кофейной ложечкой. Кстати говоря, очень жаль, что я не смею более появляться в буфете второго класса, где я повёл себя невозможно, вручив официанту свою соломенную шляпу для водружения на крючок — светскость, которую целый зал неодобрительно принял к сведению. Этот божественный воздух на вершине горы, дыхательные упражнения в еловом лесу, а тут ещё это добавочное наслаждение — прочесть, что солидная фигура была ниспровергнута фигурами незначительными. Ведь по убеждению Фридриха Ницше сопереживание трагедии несёт радость высшего и тоньшего сорта и даже обогащает жизнь? Вдобавок он вскричал «браво» и только после этого отправился в кафе. Как объяснить это грубое «браво»? Крепкий орешек, но попробуем раскусить. Дело в том, что перед самым принятием решения о восхождении на Гуртен, — о, Бог точности, дай мне силы описать все детали до последней точечки над «и», — он облизал, воображая себя при этом её пажом, кофейную ложечку упомянутой вдовы. Было это в её кухне. В кухне царило широкое, царственное уединение, оно же летняя уединённость, а за день до того разбойник углядел в витрине книжной лавки репродукцию полотна «Le baiser derobe» [10] кисти Фрагонара. Эта картина не могла иначе как очень его вдохновить. И это и вправду одно из самых грациозных произведений искусства из всех когда-либо написанных. И как раз ни одной души во всей кухне. На раковине покоилась и томилась в чашке ложечка, использованная вдовой при питье кофе. «Ложечка побывала у неё во рту. Её рот прекрасен, как с картинки. Всё остальное у неё в сто раз менее привлекательно, чем этот самый рот, и неужели я могу усомниться и не отдать должного такой привлекательной её части, словно бы облобызав вот эту ложечку?» Такие формы принимали его литературные рассуждения. Как если бы он произнёс глубокомысленное эссе, — к собственному удовлетворению, разумеется. Каждому приятно обнаружить в себе живой и сообразительный интеллект. Однажды он застал вдову за приготовлениями к мытью ног. К ножной ванне мы, безусловно, ещё вернёмся. Хотя бы ради славы нашего милого и прекрасного города, а также из любви к истине. Мы твёрдо решили отчитываться, как по нотам. Ах, если бы я только мог предпринять эту ножную ванну прямо сейчас! К сожалению, придётся её отложить. Обласкав таким образом ложечку, он как минимум один раз подпрыгнул от счастья. Какие бы она сделала глаза, случись ей застать его за этим занятием. Такое просто невозможно себе представить. В означенной кухне, кстати, царила поэтическая полутьма, непрекращающийся сумрак, вечно длящаяся ночь, нечто омолаживающее, и не исключено, что не где-нибудь, а именно здесь произошло превращение разбойника в юношу, и именно потому совершил он достижение на поприще эротики, он, кому этот предмет давался с трудом, в котором он, во всяком случае, отставал, а потом он вприпрыжку помчался на свою гору, помышляя исключительно о ложечке, а в это самое время в пределах страны испустил дух герой своего времени, застреленный очень прилично настроенными людьми. Но рукоплескание всё ещё остаётся для нас загадкой. Его «браво» спишем на счёт лазоревого бесстыдства. По всей вероятности, речь идёт о самом лучезарном безрассудстве. Или смерть Ратенау показалась ему прекрасной и потому вещей? Было бы сложно найти этой версии подтверждения. Наложение друг на друга предметов личного пользования овдовевшей дамы и важнейшего события дня, готового войти в историю, звучит почти комично. С одной стороны, принадлежность кофейной чашечки, милая проказа вороватого пажа, а с другой стороны — пробирающее дрожью и трепетом весь цивилизованный мир газетное сообщение. И вот ещё какое признание: разбойник был лично знаком с Ратенау. Знакомство затрагивает период, в продолжение которого будущий министр ещё таковым не являлся. Наш питающий сильную склонность к влюблённостям разбойничек посетил бранденбургскую резиденцию, в которой и состоялась его встреча с богатым фабрикантским сыном [11] . А познакомились они совершенно случайно на Потсдамерплатц в Берлине, среди неуёмного людского и транспортного потока. Более именитый из них пригласил второго, которого в меньшей степени можно было принимать во внимание, посетить его дом, и это приглашение послужило поводом для визита. Визит как бы сам собой разумелся. В чайном салоне, обитом китайскими коврами, состоялось послеполуденное чаепитие. В комнате, которая настраивала одновременно и на немецкий, и на иноземный лад, появился почти вызывавший трепет старый лакей, чтобы сейчас же снова послушно раствориться в воздухе, тише тени, как будто всё, что в нём было живого, сосредоточивалось в готовности служить, как если бы он состоял исключительно из воздаяния по праву окружающей обстановке. После угощения состоялась прогулка по парку. Во время прогулки разговор вертелся вокруг островов, писателей и т. д., а теперь это ужасающее сообщение, и разбойник заявляет: «Изумительно, подобное завершение карьеры!» При случае он, конечно, думал и другие вещи по этому поводу. Но в первую очередь его неподвижность перед лицом затронувшего за живое сообщения осенил восторг, придав печальной новости оттенок радости и живой правды древнегреческих сказаний. Уже тогда, в Берлине, довелось разбойнику выказать прямо-таки девичье поведение. Это произошло в компании джентльменов. В тот час разбойник очень, очень оскорбился. Теперь он вспоминает об этом с лёгкой усмешкой, что говорит об известной зрелости. Он всё более и более примиряется с собственной сущностью. В упомянутой компании он позволил себе вольность — резвость, слишком смелую смелость, слишком прыткую прыткость, или как вам будет угодно, чтобы я это назвал. Поспешная поспешность имела целью выдать его с головой, т. е. непрямо указать на его конституцию. Двое-трое джентльменов, вероятно, довольно неосторожно, и таким образом, как будто не так, как надлежит в светском обществе, свысока улыбнулись при виде фигуры разбойника. Джентльменская улыбчивость окропила носик разбойника наподобие фонтана. К счастью, он не умер от этой подмоченности. Куда уж лучше, если бы от мелких расстановок по своим местам можно было умереть. Но теперь, с позволения, о служанке, поцелуе в колено и книге, переданной из руки в руки в неком шале.

Такое впечатление, что он разбирается в вине не хуже Санчо Пансы, чьи родители имели виноградные плантации. В вине лежит что-то сходное с правом на превосходство. Когда я пью вино, то начинаю понимать минувшие века, я говорю себе, что и тогда жизнь состояла из чистых злободневностей и желания занять в них место. Вино учит познавать состояния души. Всему придаётся значение, и, тем не менее, ничему в особенности. В вине просвечивает такт. Если ты любишь вино, то любишь и женщин, и оберегаешь их пристрастия. Отношения мужчины и женщины, будь они самые запутанные на свете, распускаются у тебя на ладони, как цветок, из бокала вина. Каждой песне, сложенной во славу вина, следует воздать честь. «Сошке это не к лицу», — было мне сказано не так давно в одном доме. С тех пор я смотрю на этот дом только издалека, с опаской и странным чувством. Сошка — так называют рядовых солдат. Выше солдата я в армии не дослужился. В эпоху всеобщей бодрости всё попадает в фокус рассмотрения, почему бы и не армейский ранг? Я совершенно не возражаю. К дому, доступ в который для сошки ограничен, прилегает сад. В нём, случалось, бывал и мой разбойник, ища отдыха от своих разбойств. Как-то раз волосы спали ему на плечи замечательными завитками, напомнив о младенце Христе во храме. Ручки отзывчивых подавальщиц скользили сквозь гущу волос. Что касается последних, то он постоянно и усердно их мыл, а они, подобно водопаду, струились в призатылочную бездну. О, это падение в ложбины священной усталости. Даже если не очень понятно, что имеется в виду, но звучит, может быть, вполне красиво. В саду разбойник жаловался на потерю жалоб, а ещё упражнялся в вежливости, состоявшей, по его мнению, в том, чтобы придавать собственному рту приятную для глаза форму. Ел он всегда с тщательно сжатыми губами. «Зубов, — говаривал он, — не должно быть видно при переработке пищи». Между тем, его со всех сторон окружали заботой, возможно, даже слишком. Но ведь это свидетельствует о любви, переизбыток добрых услуг. Его времяпровождение в саду увивали лианы, опархивали бабочковидные звуки и окручивали шаловливыми узлами шалости его любви к прекраснейшей из господских дочерей, когда-либо спрыгнувших с небес родительской заботы в публичное пространство, чтобы насквозь пронзить прелестью то или иное разбойничье сердце. Она превратила его в труп, но в труп невиданно оживлённого свойства. По вечерам, перед отходом ко сну, он вставал на колени на полу нестройно сколоченной мансарды и молился Богу за неё и себя, а по утрам осыпал её радостными благодареньями и сотней тысяч, или лучше — бессчётными комплиментами. По ночам луна становилась зрительницей его влюблённых поз. О, разреши нам, чудо из чудес, звать тебя Вандой, хотя так совпало, что так же зовут служанку, которой я, по правде сказать, уже давно не видел. Наверное, она вышла замуж. А разбойник на одном из наших променадов завёл знакомство с интернациональным юношей, имевшим изъян, а именно, помигивавшим и помаргивавшим. Изъяны так трогательны. Он спросил юношу: «Можно, я буду твоей служанкой? Мне так сильно хочется». Юноша сделал ему замечание, напомнив о необходимости оставаться в своём уме. Стоило юноше сделать шаг, как разбойник уже шагал рядом с ним, а стоило ему сесть, как и разбойник сразу садился. Этот повидавший свет юноша обладал, в придачу к очень миленькому личику, на котором поблёскивали зеленоватые глаза, короткими штанишками, обнажавшими коленки, и тут вдруг разбойная служанка возьми да поцелуй юношу в коленку. Мы склоняемся сделать заявление о том, вменяется ли ему это в вину. Я бы такого делать не стал. С двух часов пополудни до семи вечера разбойник пребывал в подданстве у чужого юноши. Люди ходили туда и сюда. Из этого не делалось никакого секрета. Медицинские сёстры, стоило им завидеть служанство и мальчишеское господство, складывали губки во всезнающую и потому простительную улыбку. А с возвращением книжки дело было так: разбойнику дала почитать книгу дама с белоснежными волосами, которая в душе чувствовала себя очень молодо. Почему мне вдруг пришёл в голову целый ворох женских пальто? Откуда они взялись? То я вижу свет прозрения, то он погасает во тьме. А тут ещё то, что разбойник время от времени казался себе чем-то вроде Фабриче дель Донго [12] . Что за глупости? Подождите-ка. Дайте подумать. Ну вот и хорошо, уже лучше. И к этой книге, которая была возвращена, к ней мы тоже при случае вернёмся. Важно то, что она задаёт нам направление, указывает дорогу. Потом разбойник проводил юношу туда, где он жил, и стал дожидаться под окнами дома в служанкоподобной преданности, пока юноша не поужинал и его японская накидка не показалась на балконе. Помимо прочего, он рассказал ему о профессии дяди. Юноша временно проживал как раз у дяди с тётей. Я хочу сказать, речь идёт о совершеннейших невинностях. Хорошо, что мы, по крайней мере, «расправились» с этой книжкой. Также и служанничанье не должно нас более так уж сильно занимать. Назовём-ка мы разбойника сыном кантонского канцлера. Он рано покинул отчий дом, промчался бегом через разные исполнения обязанностей, солидное семейное происхождение припоминал лишь смутно и с трудом, так никогда и не постиг самого себя как следует. В четыре года он уже играл сонаты по нотам под наблюдением маман. Она, должно быть, была к нему чрезвычайно добра. И по сей день он с благоговением хранит в памяти её образ. Поблизости от его детских игр и занятий плескала и журчала река всеми своими вечно зелёными и голубыми и юными и от века старческими элементами. Ах, да, а однажды он завершил вечерние блуждания в гостях у священника, сразу после того, как в прилежащей деревне на холме ему пожала руку читательница в благодарность за проявленную верность самому себе. Дочь священника предъявила ему фотографии. Жена священника, рассматривая дочь и признавшись себе в симпатии к разбойнику, которую она остро испытывала несмотря на его странноватость, размечталась о весьма содержательной идиллии. Отчего вдруг всплывают эти давно погрузившиеся в небытие обломки? Но тут возникли новые обстоятельства.

Двое братьев разбойника лежат в земле, похоронены на городских кладбищах. Разумеется, разбойника зачастую беспокоила память о них, т. е. мы не хотим сказать ничего конкретного, хотим лишь намекнуть на подчас обуревавшие его мрачные чувства. Кое-кому покажется, что мой способ изъясняться излишне сух. В этом отношении я готов подвергнуть себя всяческой критике. Наш милейший разбойничек просто от роду не предназначен, т. е. с самого отчего дома, к проявлениям слезливости. Его воспитание состояло исключительно из небольших упущений. Семья была детообильная. Наша выше упомянутая ссылка на нежность, с которой ему преподавались уроки пианино, произошла из каприза и лишена даже тени правдоподобия. В дальнейшем мы освобождаем себя от свидетельствований о его происхождении и заранее себе за такое великодушие благодарны. Женевский переулок и Португалия, как бы мне связать вместе эти две противорасположенности? Перед лицо каких невозможных затруднений я себя ставлю. Ещё никогда, за всё время писательства, я не проявлял такой отваги, такого бесстрашия. Все эти предложения, излитые на бумагу, и все неизлитые, которые ещё воспоследуют. О эти знамёна, несомые призраками мореплавателей во имя европейской жажды знания по береговой линии Португалии. Это было в пятнадцатом веке, во времена открытия морского пути в Восточную Индию. До той поры в упомянутые края приходилось перемещаться по суше с неудобствами и большой потерей времени. И тут пролёг новый путь, принёсший нашему рынку стократное обогащение. В наших мещанских домашних хозяйствах запахло корицей. Кофе постепенно завоевало нашу повсеместную любовь. Цивилизация приукрасилась тканями цивилизаций с другого полушария. Парусные суда воспарили по-над открытым морем. Естественно, что будучи человеком в сущности честным, разбойник время от времени размышлял о том, как бы ему организовать свою жизнь, т. е. как приластиться к существующему гражданскому порядку. Тем временем разбойник внёс шум с Женевского переулка в сердцевину по-вечернему концертирующего казино. К счастью, ему удалось проделать это с желаемой грацией. Его бесстыдства отчасти и действительно находили восторженный отклик. Но мы неизменно с сухостью воротим нос от его невпопадов. Можно сказать, мы крепко держим его в руках, потому что, сдаётся нам, ему это необходимо. Наверное, этому дяде из Батавии вообще не следовало никак его одарять. Чего он искал однажды днём в Аркадиях, т. е. под арками тюремной башни? А именно, в нашем городе имеются так называемые галереи, т. е. аркады или крытые пешеходные дороги. Теперь он видит, как она приближается прогулочным шагом. Кто? Ванда. На ней голубая жакетка, следом семенит дрожащая левретка с колокольчиком. Он бросается к ней, хватает за руку и выдыхает: «Повелительница». Она осведомляется, чего он от неё хочет. «Я хочу видеть вас, каждую минуту», — восклицает он с силой и одновременно со смертельной мягкостью и болью, точно в жару и бреду. «Уходите, — приказывает она, — я очень рада, что вы меня любите, но, господи, где же маман так долго?» И пугливо оглядывается по сторонам. О, когда девушки пугаются, как они хорошеют. Он прозвал её бернской девчушкой. Мы вынуждены добавить, чтобы исключить возможные недопонимания, что на протяжении четырёх месяцев он почти ежедневно ходил за ней, не решаясь начать разговор. Теперь это случилось. Он показался себе при этом настоящим португальцем, и теперь читателю станет понятно, зачем мы упомянули пурпурные знамёна. Его трепещущая душа, обузданная рамками приличия, уподобилась штилю в открытом море, и при помощи торговца коврами он отправился открывать новые континенты, выслушав из уст этого молодого человека, кто она, как зовут, кто её родители, где она живёт. Словно новая земля распростёрлась перед его глазами. Тогда он ещё не знал Эдит. Мы постепенно начинаем рассказывать по порядку. Из глубины чащоб, так сообщают газеты, вырастают перед глазами путешественников огромные строения. Так у разбойника в сердце внезапно выросло строение окрылённой внутренней жизни. Он чуть не умер от радости. Случались дни, когда он сам собой пускался в пляс. Ванда выглядела так, словно ещё ходила в школу. Каждый вечер отныне являлся он под окна дома её родичей. Время от времени он не забывал вспоминать и о Женевском переулке. А под мостом текла голубовато-зелёная река, и иногда ему казалось, что весь город занят любовью, вышедшей из глухой чащобы его характера. Один или два раза он встречал её с тросточкой в ручке. Эту ручку он изучил так, как можно себе представить, т. е. с доскональностью, граничащей с благоговением. Глаза у неё были словно два чёрных шарика. Тот левантинец, который оделил его наставлениями, отсоветовал ему о ней помышлять. Разбойник решил, что он просто завидует. Влюблённые одновременно глупы и изворотливы, однако, нам кажется, что так выражаться недопустимо. Я ограничусь следственностями, т. е. подчинюсь потоку повествования. Не раз получал он письма, в которых высоко ценившие его люди напоминали ему о необходимости и далее выполнять долг, соответственный его такому полезному общественному статусу. «Где же Ваши разбойничества, на которые некогда существовал такой спрос и которые некогда удостаивались таких блистательных почестей?» — говорилось в этих письмах. Когда он читал подобное, ему казалось, что он слышит чревовещателей, так глубоко внутри, так высоко вверху, так далеко и устранённо звучали эти голоса. Перед знакомством с Вандой он украл немало впечатлений ландшафтами. Странная это, надо сказать, профессия. Кроме того, он воровал благосклонности. Об этом ещё зайдёт речь. Один из представителей интеллектуальных и просвещённых кругов пригласил его на ужин. Подавали белую фасольку. Так, и не расточительнее, кушают члены союза по поддержанию культуры. «Мы тебя давно не видели. Где ты вечно торчишь? Ты от нас отдаляешься. Надеемся, что хотя бы не сознательно. Когда-то ты был всем нам так дорог». Так говорил член, а нечлен в ответ спросил: «Кому? Кого ты подразумеваешь под всеми нами'? Хотя, на самом деле, я уже понял. Но ведь у вас и так всё продвигается своим естественным путём, без всякого вмешательства с моей стороны. Я значу терпимость к прекрасному». С этими словами, которые почти дали повод посмеяться представителю союза по распределению бесплатной пищи для ума, разбойник распахнул полы кителя, и член увидел нечто, чего никогда не предполагал увидеть, и побледнел. С другой стороны, он нашёл эту историю занимательной. Затем член показал разбойнику, который продолжал интересоваться литературой, множество его опубликованных сочинений. Их было больше трёх сотен. «Давнее прошлое и сегодняшний день — вещи связанные, — донёс до слуха разбойник, — я прошу, в пользу моего настоящего, не преувеличивать моего прошлого. Ничего не стоящий упрёк. Всем всегда хочется попрекнуть человека, что он, мол, сдал. А ты ведь сам только что видел, что я тебе честно продемонстрировал». Член пробормотал что-то невразумительное. Зачастую нам и самим не хочется себя как следует расслышать. Они просидели вместе до полуночи. Казалось, что питающийся бобовыми честолюбец никак не мог заставить себя воспринять нечто воспринятое. Он зачитывал вслух отрывки из библии. Вопросы религии, должно быть, сильно его волновали. Но ведь маленькие дети сносят болезни без вины, и потому нам тоже следовало бы поуспокоиться, удовлетвориться и пообвыкнуть с обстоятельствами и сжиться с собой, покуда возможно. Чем руководствовался наш интеллектуал, профессиональной ли этикой, личным ли интересом, избегая признавать, что видел то, что ему показали? Не завидовал ли он исподтишка красоте судьбы разбойника? «Всюду, куда бы ни явился, ты вызываешь резонанс». Разбойник сказал: «Все люди хотят мне помочь и им жалко, что не могут». «Это потому что у тебя детское лицо». Однако, что же это предъявил члену разбойник? Мы совершенно без понятия. Для нас это загадка, но какой индейски-прекрасной казалась нашему затворнику ночь! Серебристые деревья беззвучно затянули радостную песню. Улицы походили на удлинённые пеналы. Домишки стояли как игрушечные. Тут ему повстречался молодой господин Бюргер, он возвращался от своей возлюбленной, которая его отвергла, потому что бюргерская любовь ей никак не казалась достаточно волшебной. Бюргер оставлял желать исполнений. Ему не помогали и утверждения, что он зачастую подумывал упасть к её ногам. Ногопадения куда приятнее припадателям, чем тем, к кому они припадают. У возлюбленной господина Бюргера в последнее время находились для господина Бюргера, к сожалению, одни только колкости. Их ему было от души дозволено наесться досыта. Холодный приём нельзя назвать пиром горой. Господин Бюргер дошёл до того, что склонялся к намерению целовать самые носы туфель распорядительницы его судьбы. Во всём этом и сверх того признался господин Бюргер разбойнику, который, со своей стороны, открыто признался, что полагает себя обязанным отсоветовать от мятежа. Потому что господину Бюргеру, начавшему отчаиваться от капризов повелительницы, приходил на ум как раз мятеж. «Она, несомненно, заслуживает, чтобы вы продолжали её любить, — сказал он просто и добавил. — Ведь если бы вам вздумалось изображать из себя американца, вам пришлось бы пойти на большие жертвы. Это тяжёлая задача, казаться равнодушным тому, кому на самом деле остаёшься предан. Когда она вам скажет, что вы ей прискучили, просто дайте ей это сказать. Не приписывайте себе слишком много храбрости». Господин Бюргер ни почему другому как из чистой радости жизни навлёк на себя упрёк в переходе на сторону большевизма, хотя на деле был благонадёжен, как крестьянин. Оба пожелали друг другу доброй ночи. Женщина ложечки, она же вдова, вкусила весьма трудного брака. Позволите ли дать вам в этом отчёт? На следующий вечер он устало стоял напротив дома Ванды. У неё собрались подруги. «Она развлекается», — с восхищением думал он. Девушки танцевали под музыку. Разбойник встал на цыпочки перед садовой оградой, чтобы лучше видеть. Тут же опустился полог. Он постоял ещё немного, а потом вошёл в курзал. Одной певице он как-то раз послал жемчуга. Послать что-нибудь Ванде он либо не решался, либо ему это просто не приходило в голову. Он снабдил украшение, которым воздавал честь артистической натуре, парой строк и получил ответ в благосклонном духе.

Так что приблизительно два года назад он сидел между пятью и шестью часами вечера в одном из наших варьете и по этому случаю истратил франков пятьдесят. Можете себе представить, что в варьете ходят не за тем, чтобы выказать себя скрягой. Бывает, что к вам подсядет артистка, если заметит, что ваша фигура выражает довольство её выступлением. Естественно, она садится к вам не чтобы скучать, не чтобы страдать от жажды и голода, нет, она уверена, что вам придёт в голову заказать бутылку вина. Шоколад артистки едят прямо-таки с пристрастием, его можно приобрести в буфете. Затем она польстит вам просьбой купить ей пачку сигарет за то, что она так благожелательно на вас смотрит. Хорошо, вы делаете, как сказано, и это, конечно, сразу несколько отражается на ваших деньгах. Вокруг вас жужжит и поёт сама жизнь. Зал нашпигован посетителями, служащими, химиками, крестьянами, военными. Импресарио в заведённых выражениях призывает как публику, так и артистов к увеселению. Будь у него лысина, она подошла бы к его исполнению служебного долга. Пример всегда заразителен, и поскольку вас видят в компании дамы со сцены, то и другие члены, они же представители, исполняются к вам того же доверия, так что вскоре вы ощущаете себя окружённым всесторонними комплиментами и своеобразным центром и точкой схода, честь, напрямую сопряжённая с частым вытягиванием вашего высокоценимого кошелька. Прекрасно пела певица. Уже то, как она выскочила на сцену, повергло разбойника в милейшую предубеждённость. Его благородное разбойничье лицо усмехалось. Его вспыхнувший дух всеприятия слагал стихи. Каждому движению певицы он с восторгом говорил «да». Он купался в сплошных превосходных формах. Всё вокруг него словно наэлектризовалось. Его удовольствие светило как маяк. То, что она вынуждена была просить его поостыть, уведомляет нас о спонтанной попытке объятия. Он целиком превратился в непосредственность. Гребень, торчавший у неё в волосах, он восхвалял как вещь в себе. Окраску волос находил чудесной. Когда вы вот так сидите в варьете и наслаждаетесь смехофруктами, сыплющимися на вас словно из рога изобилия, к вам неожиданно подходит цветочница с просьбой купить у неё цветов на сумму от двух до пяти франков, и совершенно невозможно не предъявить снова требований к кассе. В страхе касса пытается отпрянуть, но ей приходится предоставить требуемое. О, как велика радость женщин, когда они видят, что за ними признают красоту. Об этом слишком многие слишком мало задумываются. Если вам вдруг не достанет наличности, оставьте золотые запонки или часы, вы сможете их выкупить завтра, при хорошей либо неопределённой погоде. Приверженцы городского театра смотрят на приверженцев варьете, естественно, свысока и с хорошо приперченным завистью пренебрежением, как и вообще любое сословие едва смиряется с существованием другого, причём чисто из любви и мягкосердечия. Так было во времена Шиллера, так будет и впредь. Некто, сам страдающий от гордости, назвал меня раз наглецом. Мы с лёгкостью переносим собственные недостатки на сограждан, которые, заметим, не для того существуют на свете. Надо же всё-таки знать, как обращаться с ближними. Иногда на улице или в заведении со мной не здороваются люди, по которым моментально заметно, что в душе они снимают передо мной шляпу. Однако внешне они этого выразить, к сожалению, не хотят. К сожалению? Да я даже рад, когда мою жизнь не обременяют знаками почтения. Если я усаживаюсь где-нибудь, ко мне подсаживаются то те, кто ожидает от меня известной оживлённости, то те, кому милее остепенённость, зрелость и спокойствие. Так же происходило и с разбойником, о котором мы теперь находимся в положении сообщить, что он подобрал и съел хлебные крошки, оставленные на столе хозяйкой заведения. Время от времени, бывало, она оставляла на столе надкушенное яблоко, которое он потом послушно доедал. Но как же можно так обезображивать такого милого парнишку, но только обезображиваем ли мы его? Ничуть. А именно, он по-прежнему задолжал отечественному или же гельветическому обществу или же объединению духовных свидетельств свою биографию. По всей видимости, ему больше нравилось упражняться в колке дров на чердаке, чем в изготовлении букв, слов и фраз. За распиловку и раскряжёвку он всякий раз получал от хозяйки полдник или подкрепление, состоявшее из бутылки пива и ливерной колбаски, каковое она сопровождала следующим замечанием: «Vous etes charmant». В юности, говорила она, её называли глупышкой. Когда они беседовали друг с другом, получалось, что она восседала в позе достойной дамы, а он прирастал к месту, прямой как свеча, в позе прислужника. Однажды он совершил попытку усесться перед её лицом в стиле рококо, и она тут же возразила: «Что за манеры», — и он моментально согласился, что и сам видит, насколько она права. Не раз излагал он перед ней закрученную прозу, мы имеем в виду, уравновешенную, такую, которая равномерно и изящно распределяется сама в себе и по себе. Она владела модным салоном, в котором целый день натягивались и снимались шляпы, а именно, дамские, и разбойник каждодневно забегал в лавку посмотреть, что она делает, и не рассказать ли ей чего. У неё были очень изящные, маленькие, очаровательные, нежные, добрые, милые, хорошие ножки, которым он возносил гимны и которыми она вступила, будучи приблизительно двадцати лет отроду, в нерадостный брак, о каковом мы упоминали выше. Однажды вечером, часов в десять, он признался ей под конец дискуссии, предметом которой была Орлеанская Дева, в том, каким образом ему случалось обходиться с её вечерней кофейной ложечкой. В ответ на признание она сохранила полное немого укора молчание, приняла позу, как, должно быть, бывало, принимали королевы во времена оны, повернулась к нему спиной, выражавшей, как ему показалось, негодование, и удалилась, не ответив на пожелание спокойной ночи, в тишину и добропорядочность своих покоев. Какой хорошенькой она ему в этот момент показалась. Можно сказать, она выглядела как с картинки. Что-то было в её облике от медной гравюры, как она вот этак вышагивала по коридору, возмущённая, но притом явно не то чтобы совсем уже не польщённая. Как прекрасны женщины, когда им признаются в нежных эмоциях. В этой главе для разбойника готовится, вне сомнений, самое что ни на есть сочное позорное обстоятельство. Разумеется, мы позволим обстоятельству настичь разбойника, ведь он испытывает стыд с удовольствием. С не очень большим. Всего чуть-чуть. После признания о кофейной ложечке он внутренне содрогнулся перед собственным бесстрашием. Ни дать ни взять — лев! А она именно была замужем за человеком, каких на свете тысячи, с каким множество других женщин были бы вполне счастливы, только она нет, потому что была так называемой глупышкой. Она даже немножко и очень потихоньку гордилась, что внутри неё живёт глупышка. Она имела в виду себя и свою толику глупостей. Глупости зачастую бывают связаны с очарованием, даже, можно сказать, в этих самых глупостях и состоит прелесть. Так оно было в её случае. Она была так несчастна, сказала она как-то раз ласкателю ложечки, которому она между тем простила эту ученическую прилежность, сделав вид как если бы ей ничего не было известно. Была несчастна? Как же может глупышка быть несчастной? Наше милое и кроткое, наше доброе сердце, мы имеем в виду разбойника, долго впоследствии об этом размышлял. Неужто же везде одни только конфликты да брачные романы? Почему брачная жизнь повсеместно не ладится, спрашивал он себя. «Почему вы были несчастливы с вашим мужем?» — спросил он. Она, однако, уклонилась от прямо поставленного вопроса, сказав: «Я не хочу вам об этом рассказывать. Вы, может быть, вовсе ничего не поймёте, а меня подобное повторение всего, что мне пришлось брачным образом пережить, может только ужаснуть. Нужно оставаться на стороне добра». «Что же, вы были злы в браке?» «Вам не следует так любопытничать». «В этом случае я ведом скорее любознательностью, чем любопытством». «Как же вы могли подумать, что я когда-нибудь могла быть злой женщиной?» «Конечно, вы всегда были добры, но ведь иногда случается злиться как раз из доброты». Она смолчала, и её выражение приняло вид чего-то такого, что витает вокруг одного из тех дюреровских женских портретов, что-то от пугливости ночной птицы, что - то летящее во тьме через моря, что-то про себя тихонько хнычущее. Больше об этом браке он не услышал. Глупышки умеют прикусить язык как никто другой, мастерицы получать удовольствие в тактичности. Как будто из упрямства, из насмешки проявляют они такт и едят поедом боль выпавших на их долю разочарований маленькими кусочками и с непоколебимым приличием. Именно так называемые глупышки очень к тому способны. Любят ли они свои страдания? Глупышки любят и помечтать, и несчастье этого брака могло состоять только в том, что муж не отвечал мечтаниям, был не настолько мил, галантен, исполнен рыцарства, весел, благочестив, почтителен, остроумен, умён, добр, отважен, расположен к твёрдокаменному доверию, а также способен развлекать, не настолько серьёзен, верующ и одновременно неверующ, насколько она себе представляла. Для большого несчастья, бывает, нужно немного. И вот теперь сидит глупышка со следами былой миловидности перед куском колбасы на тарелочке, может быть, съедает немножко, или даже всю, оставляет только колбасные шкурки на тарелке, которые потом стаскивает паж, потому что ему кажется, что это смешно, а ещё чтобы поглупить и со своей стороны, а во двор светит солнце, и так тихо, как дне морском, как если бы все дома и в них происходящее располагались в вечно чистой, замечательно прозрачной воде, видимые, но неизведанные, переменчивые, но неизменные. И ещё разбойник крал истории, а именно, читал их в маленьких книжках с фольклором и потом складывал из прочитанных сказок свои собственные, вдобавок громко смеясь. Может быть, в душе глупышки дремала мужская половина, из-за которой она и не могла переносить мужа иначе как через саморазрушение? К счастью, теперь у неё, по крайней мере, появилась приятная служанка. К ней наведывались путешественники из Парижа. Ей не всегда было легко с ними справляться. Летом она носила всё белое, а про Рихарда Вагнера говорила со скромностью, что ей кажется, она его не понимает. Для вагнеропонимания надобно быть знатоком музыки. А однажды она сказала своему разбойнику, что он олух. Нам ещё предстоит оплеуха. Вам немедленно сообщат, где и как. Шляпке Эдит предоставим до поры до времени радостно зеленеть.

Одной учительнице приходилось выслушивать о себе городские слухи, что никакая она не учительница и не разбирается в собственной профессии. В ответ она так разуверилась, что сказала себе: «Переселюсь в деревню», где в мире и покое — так как там ей пришлось иметь дело с людьми, которые предоставили ей достаточно времени, чтобы одолеть свой, возможно, несколько странный темперамент — она стала очень хорошей учительницей. Дорогие сограждане, не отрицайте друг в друге возможностей слишком поспешно. Не говорите лишь впустую о трудностях, но и в действительности считайтесь с ними. Если бы вы так делали, на свете прибавилось бы уважаемых и потому радостных и прилежных граждан и гражданок. Быстрота нужна в услужении, а в суждении нужна неспешность, как в отдаче приказаний и в правлении. Править следует со всем возможным вниманием. Править и командовать, заметим, это разные вещи. С повышениями нельзя торопиться, точно так же как и с понижениями. Но боже ж ты мой, в дамское кафе мне ни в коем случае нельзя. Я вам потом объясню, почему. С гимназическим учителем, который четверть года состоял в неудачном браке, а по истечении упомянутого срока решился на развод, поскольку жена не приняла достаточным образом во внимание его своеобразность, разбойник отправился в поле на прогулку при солнечнейшем свете солнца. «Что вы думаете об этом профессоре Глоррейхе, который так исключительно вами интересуется?» Разбойник ответил: «Во всяком случае и несмотря ни на что, меня однако всё-таки укусила же, как я и сейчас ещё с радостью ощущаю в памяти, его собака за икру, когда я вступил для переговоров на территорию его виллы, словно драгоценность лежащей в оправе озера и горных хребтов». «Но он к вам благорасположен?» «Господин гимназический учитель, — сказал разбойник, — этот господин профессор в первую очередь благорасположен, понятное дело, к самому себе. Так обстоит дело с каждым из нас. Если бы вы, например, не были к себе благорасположены, вам бы не удалось в своё время спастись бегством от своей жены. Вы жалели себя, когда вам пришлось прозябать в ущербном состоянии. У вас возникло вполне оправданное чувство сострадания к самому себе. Вот и профессор Глоррейх сострадает и сочувствует себе. И я тоже, в то самое время как развлекаюсь беседой с вами, причиняю себе как можно меньше вреда, поскольку непрерывно и с невероятной твёрдостью верю в себя».

Гимназический учитель оценивающе оглядел красноречивого разбойника и сказал: «Наша прогулка прямо-таки по-гёльдерлиновски светла и прекрасна», — что его визави с готовностью подтвердил, а затем добавил: «Преимущества движутся параллельным курсом. Наши хорошие настроения вполне могут тихо и мирно нас сопровождать. Слава этого вашего профессора меня радует, я имею в виду, что для нас, для живущих, чрезвычайно важно научиться пренебрегать устаревшим чувством страха, согласно которому преимущества других являются препятствиями на нашем собственном пути, поскольку дело обстоит абсолютно иначе. Превосходство того или иного члена общества образует скорее разрешение, чем запрет для моих собственных свершений. Кроме того, известно, что ни преимущества, ни недостатки не окружены постоянством, а, напротив, тут и там и время от времени перестают действовать. Вредное зачастую вступает в права вместе с ослабеванием полезного. Я хочу сказать, любую пользу можно обратить во вред и из каждого вреда может вылупиться польза. Поэтому преимущество другого не является моим недостатком, потому что его предпочтительность не долговечна. Не существует превосходностей непреходящего достоинства. Одно достоинство сменяет другое. Сегодня люди говорят об одном свершении, а завтра заговорят о другом. Помехой в наших лучших устремлениях служит наша собственная чувствительность. Наши чувства во многих отношениях — наши враги, а конкуренты нашими врагами не являются. Наши так называемые противники только тогда противники, когда мы боимся их достоинств, которые, однако же, всякий раз должны обновляться, завоёвываться заново, если не хотят потускнеть». И снова гимназический учитель обмерил своего спутника изучающим взглядом. В то время разбойник проживал в комнате, из которой он высматривал наружу через люк, а ля Фридериций перед битвой при Росбахе [13] . Ему однажды дали почитать и проверить куглеровскую историю Фридриха Великого, и с тех пор он потихоньку пофридерицивал сам с собой. Что, в общем, простительно.

Как эти все впечатления на меня давят. На него, впрочем, наверное, тоже. А тут ещё эти принципиальности, расхождения во мнениях. И к тому же, таинственность, сопряжённая с покупкой витушек. Витушки, палочки, колечки, рожки — это всё названия выпечки. Как приятно оказаться в тени деревьев. По заведениям шляется одна простецкая шпана (несолидные элементы), услышал разбойник именно в заведении от несколько подпившего, а потому, возможно, и опростившегося человека. Это прозвучало как ирония, как насмешка. В этих словах скрывался выход из положения для попавшего в затруднение оратора. Те, у кого нет желания работать, склонны отрицать его и в других, чтобы легкомысленно оправдаться перед собой. Разбойник подумывал о своём намерении писать перед лицом Эдит, то есть, в присутствии той, кого он любил, точнее говоря, в зале, где она работала, роман, которого от него давно уже ждали друзья и знакомые. Что за романтическое начинание, обречённое, разумеется, на внутренний провал. А тут ещё эти кельнеры, которые то вежливо его приветствовали, то отворачивались спиной, в зависимости от собственного удобства. Ведь он посещал девушек, подчинённых этим кельнерам и усматривавших в них своё начальство. Разыгрывая перед девушками наставничество и превосходство, он представлял себя в выгодном свете перед соответственным начальством. Если же ему случалось искать расположения девушек, исполняться теплом в присутствии этих существ, то начальственные лица принимали кислое выражение, кислее кислой капусты, и выражение неприятия, холоднее самого холодного отказа. Однажды он донёс одной даме саквояж до самого места назначения и получил из гантированной ручки один франк за эту услугу. Оказанная любезность угодила не только даме, но и ему самому. Милые манеры красят нас самих, не только внутренне, но и внешне. Доброжелательное обращение внедряется в черты нашего лица как нечто, воспринимаемое окружающими как симпатичная внешность. Каждые восемь дней он принимал душ, под струйками которого он принимался играть в негритёнка, пританцовывая в душевом орошении. Дальнейшее об этом душе в дальнейшем. А теперь я позволю себе добавить, почему мне больше нельзя появляться в дамском кафе. Уроженка Ааргау преподнесла мне там под звуки соблазнительной музыки молодого Гёте на блюде. Поскольку в таком раздёрганном виде он не вызвал у меня доверия, я от него отказался. Молодой Гёте в качестве марионетки, куклы на нитках, спасибо, нет! Но это недоразумение ещё кое-как сошло бы с рук, не появись там в один прекрасный день одна из самых красивых молодых женщин, каких мне когда-либо приходилось встречать, бразильянка, с которой я, раз уж она ко мне подсела, завязал разговор. Она сообщила мне, что владеет пятью сотнями негров. Поскольку я не захотел верить в существование этих негров, а тем более — в их пунктуальное повиновение, она обозвала меня холопом, причём достаточно громко, так что вся уважаемая скопившаяся общественность, состоявшая из целого букета женских прикрас, вполне расслышала. Я был уничтожен. Грошеломаному знанию Гёте, которое изображает этого поэта в виде низкопоклонничающего человечка, состоящего из одних вежливостей, и моему сопротивлению перед лицом легкоюбочного воззрения на Африку я обязан моим изгнанием из кругов элегантности. Теперь я выпиваю свою обычную кружку пива в нижнем городе и чувствую себя при этом прекрасно. Впрочем, в верхнем городе я появляюсь ежедневно. Нахальным выкрикам проходящих мимо я не придаю значения. Я и сам бывал нахален достаточно часто, чтобы знать не понаслышке, что за рискованными высказываниями зачастую не стоит никакой задней мысли. Так что к разбойнику ходят теперь эти герцогини больших финансов, словно чтобы справиться о его здоровье, а он проявляет спокойствие, хотя и сконфузился в тот раз, как отчитанный школяр. Не будем об этом, в интересах поддержания интересности. В первый год пребывания в нашем городе, который он полюбил как ни один другой, он некоторое время писал в качестве канцеляриста в отделе управления, т. е. в архиве, где в основную обязанность ему вменялось составление списков. Время от времени он оформлял заказы, а по воскресеньям вырывался как птица в городские предместья, пропархивая над полями и сквозь леса и высматривая себе возвышение ландшафта для отдыха. «Удивительно, нанять разбойника служить писарем!» — говаривал шеф с улыбкой. С этим шефом он обсуждал, когда выдавался случай, человеческую натуру. Разбойник, сидя за столом с бумагами, ответил в тот раз с известной мрачностью, наверное, потому, что ему досаждало продолжительное сидение или стояние, но шеф смягчил его суждение, выразив убеждённость в том, что на свете столько же старательных и небезучастных людей, сколько корыстолюбцев, не способных к участию в общих устремлениях. В то время он снимал комнату у семьи Штальдер, состоявшей из матери и двух дочерей, которые любили с ним переругиваться, считая ругань занятием толковым. Предполагалось, что разбойник должен учиться у этих двух юных мещаночек манерам, мировоззрениям и проч., но он как-то не очень в это верил. Иногда верил, а иногда и нет. Они давали ему прозвища, то звали его скрягой, то, наоборот, бахвалом. То он нескромничал, то опять-таки конфузился. Но прежде всего его обвиняли в тяге к точности. Если в их компании ему случалось забеспокоиться, они тому радовались. Получалось, что они вовсе не желали ему благополучия. Не очень-то мило с их стороны. Вас, наверное, удивляет, что мы берём разбойника под защиту. Об этом семействе ещё зайдёт речь, со всей положенной вежливостью, разумеется. Разбойник был человек тихий, а этим двум девушкам вздумалось вынуждать его всякий вечер на четырёхчасовые затяжные беседы. Ради их удовольствия он старался с этим пообвыкнуться. Если же он удалялся к себе, почитать что-нибудь, то навлекал немилость. Тогда считалось, что он — мрак и скука, то есть некто, погружающий сестёр в тоску и потчующий их пресностями. Так что у него не было безусловного к ним доверия, хотя он их, разумеется, ценил, поскольку они казались себе довольно образованными. Ладно, он готов был их ценить, но, ради дьявола милосердного, он не собирался в них влюбляться, как бы им того ни хотелось. Одна демонстрировала ему свои обнажённые плечи, другая, взгромоздившись на стол, даже позволила ему заглянуть, пусть лишь слегка и мельком, в сказочное царство её неглиже. Когда ему случилось упомянуть, что он знал одну подавальщицу, которая вышла замуж за полковника, обе начали смеяться, но с натугой, как будто оскорбились в своём мещанстве, которое любили и, в то же самое время, вовсе нет. Старшая много говорила о Иеремии Готхельфе [14] , к которому она так льнула, словно бы его определили ей в святого-заступника или как будто сама была готхельфовской героиней. Когда семья переехала в Цюрих, рассказывала она, там не обнаружилось персонажей Готхельфа, так что пришлось вернуться назад в Бернский кантон, где, к сожалению, таковых уже тоже не нашлось, как досконально и усердно они ни искали. Я, как уже упоминалось, намерен обратить внимание на эту семью в дальнейшем, потому что она того заслуживает. Особенно старшая сестра производила на разбойника впечатление трудолюбия, но не в меньшей степени и некой незрелости. Мину какой независимости ни примеривала, она всё равно казалась ему зависимой, как ни изображала оригинальность, выглядела неоригинальной. Я думаю, лучше всего сказать так: он её уважал, но ничто в ней его не влекло. Ну так как же, разве не был разбойник после этого совершенно невинен? Её лицо приказывало: ты меня любишь, а если нет, я пойду и пожалуюсь маменьке, и она будет глядеть на тебя как на негодяя. Но маменька, присутствовавшая при некоторых из его перебранок с дочкой, однажды сказала ему с мягкостью: «Гораздо непринуждённее, незаинтересованнее, беспечнее, безогляднее следовало бы им быть!» Она сказала это о своих дочерях, которым непременно хотелось что - нибудь из него выжать, каких-нибудь нежных привязанностей, как будто нежные привязанности и их безмерность можно извлечь при помощи ума, или хитрости, или ловкости. У обеих дочерей Штальдер водились широкие знакомства, портнихи, как, например, загорская Эмми. «Кто, как не вы, прилаживается за каждой юбкой и не пропустит ни одной лавчонки». И кто ж это говорил? Неужто одна из дочек? Но что за брюзгливый ей выбран тон. Ей всего-навсего следовало немножко восхитить его, и он бы остался к ней привязан, а так поднялся на мансарду упомянутой вдовы и сделал несуразное знакомство. Заметим, что однажды он допустил вопиющую грубость по отношению к одной из дочек Штальдер. Мы обращаемся к этому вопросу специально и преднамеренно, чтобы «на этот раз» описать, каков он есть, со всеми его недостатками. Помять барышне шляпу. Как можно! Да к тому же на людной улице. Она чуть не упала в обморок. И мы её можем понять.