Я знаю, откуда растут ноги у этого дела. Наверняка его спроворила капитоновская семейка. Напрасно я с ними связался. Зря стал бороться против Арсения и его, безусловно, вредного и даже опасного кооператива. Они оказались сильнее, чем я думал.

А ты, дорогая, что бы тебе ни говорили, и ты, мой мальчик, не верьте ничему плохому, что будут мне приписывать. Я не воровал, не махинировал, не комбинировал и ни рубля государственных денег не растратил. И как бы убедительно ни звучало обвинение (а оно, увы, выглядит внушительно), не верьте тому, что в нем говорится. Я не преступник.

И конечно, зная о том, кто стал первопричиной моих бед, я не мог бы спокойно смотреть на твоего, Мила, сына. Когда я глядел на него – а ты демонстрировала малыша с высоты третьего этажа, – я понял: больше всего он похож не на тебя и не (разумеется!) на меня. Он как две капли воды походит на него – моего обидчика. На дважды обидчика – он отнял у меня тебя. И (через свою семейку) сейчас делает все, чтобы сместить меня с должности и отправить в тюрьму.

Я, конечно, страшно виноват перед тобой, что именно тот день, который, по идее, должен быть самым счастливым для нас обоих, выбрал для своего ухода. Но я понял, что не смогу видеть твоего мальчика, понимаешь? В буквальном смысле – не смогу. Не то что не получится тетешкать, брать его на руки, показывать козу. У меня против него изнутри какая-то беспричинная, дикая злоба растет. И я боюсь – в самом деле боюсь! – что я что-нибудь с ним сделаю. И еще: я не смогу больше видеть тебя. Слишком больно.

Нет-нет, моя милая! Я тебя не виню. Это – мои проблемы. Так все неудачно вокруг меня сложилось. А ты ни в чем не виновата! Ни в чем! Просто жизнь нескладно повернулась. И если б я остался жить, то каждый миг моего дальнейшего существования язвил бы и растравлял две мои самые глубокие раны: крах в личной жизни и конец карьере.

Не волнуйся за меня, моя дорогая. Я имею долгий опыт работы в здравоохранении и знаю, с помощью каких препаратов можно уйти из жизни быстро, безболезненно и без подозрений на самоубийство. И где достать их в нужном количестве. Обещаю тебе, что я не буду мучиться. Просто тихо усну. Завидная концовка жизни на самом деле!

Я специально спрятал это письмо, чтобы никто, кроме тебя, – никто, слышишь?! – не узнал, что я свел счеты с жизнью. Пусть это останется для всех тайной. Я не желаю, чтобы коллеги и так называемые друзья шептались за твоей спиной по поводу моей смерти.

И пожалуйста, настаивай на том, чтобы не делали вскрытия. Говори всем, что я скончался у тебя на глазах. Произошел сердечный приступ – от радости, что увидел наследника. Совершенно не надо, чтобы кто-нибудь, кроме тебя, знал правду.

Я долго думал: может, оставить в неведении и тебя? Ну умер и умер. Однако я понял, что все-таки должен с тобой объясниться. Чтобы ты все верно поняла и приняла. Чтобы хотя бы одна живая душа знала, что двигало мною.

Одну из сберкнижек я закрыл. В верхнем ящике стола четыре тысячи рублей. Другие на мое имя – там же. На первое время должно хватить. А через полгода ты вступишь в права наследства – квартира, машина и дача отойдут, разумеется, тебе. Других наследников, Милена, у меня нет.

Живите долго, мои дорогие, и будьте счастливы! Прощайте!»

В то утро в больнице Настя просыпалась, засыпала, вновь просыпалась. Вопреки обстоятельствам, сны ей снились сладкие, радужные. Входили люди в белом, давали градусник, ставили капельницу, даже кардиограмму сняли. Но не тормошили, и она продолжала витать в своих снах.

Она вернулась в реальный мир, когда зимнее солнце стояло уже высоко и на линолеум упал светящийся прямоугольник. В дверь заглянула сестричка в маске – кажется, одна из тех, кто вчера принимал Настю, – увидела, что больная пробудилась, сказала: «Ага», – и исчезла. А минут через пять явилась та самая завотделением – как бишь ее фамилия? – что давеча встречала Настю с Эженом. Она снова была в маске и перчатках, и это очень не понравилось Капитоновой.

– Для начала – вот вам зубная паста, щетка и расческа. Помаду, румяна и подводку я вам, извините, купить не смогла, зарплата не позволяет. Позвоните своим, они принесут. Передачи не возбраняются, а вот посещений лучше пока не надо, у нас карантин. Я вам потом свой мобильник дам позвонить, на память-то номера родных знаете?

– А почему нельзя вернуть мой телефон?

– Можно, но не нужно. Фонит. Да вы не пугайтесь, мнительность не способствует выздоровлению, скорее наоборот. Все с вами в целом в порядке. И в маске я совсем не потому, что боюсь облучения. Она, наоборот, вас от меня защищает. Чтоб я вас, не дай Бог, не заразила. Иммунитет у вас сейчас может быть ослаблен. А вообще вы совершенно здоровы, заявляю ответственно. Единственное, вам антидоты надо принимать, чтобы ускорить вывод радиации из организма. Ну и понаблюдаем за вами недельку, отдохнете… Я хотела спросить: каким образом радиоактивный источник на вас воздействовал?

– Не поняла вопроса.

– Ну, если вы регулярно контактировали с источником – это одно. Если принимали в пищу или, не дай Бог, дышали – другое. Если носили его на себе – третье…

– Насколько я понимаю, радиоактивную ампулу подложили мне под кровать.

– А вы на той кровати спали? Еженощно? Как долго?

– Две ночи провела. Если, конечно, мои сведения верны.

– А дома часто бывали?

– Нет, только ночевала да кофе утром пила.

– О, только две ночи! Прекрасно!