Простым, но в высшей степени добротным было устройство маленькой гостиницы, в которой я поужинал со Штирляйн. Она располагалась на боковой улице Киото, куда мы забрели случайно; очевидно, останавливались там только японцы, вероятно, проезжие. У нас было чувство, что мы оказались единственными гостями, и хозяин тоже сразу спросил, кто нас послал.

Помещения без картин отличались сдержанной роскошью и элегантностью, а также царившей в них тишиной — казалось, будто они были приготовлены для нас и нас ожидали. Прихожая, где снимали обувь, узкий коридор, большая комната с низким столом и украшенной нишей — таково было расположение. Перед ним широкий эркер с двумя стульями и умывальником; он был отделен стеклянной стеной от освещенного миниатюрного сада.

Хозяин поинтересовался у нас, хотели бы мы только поесть или переночевать тоже. Он вошел на коленях, так же, как и служанка в кимоно, которая подавала на стол и раскладывала перед нами еду. Необычный сервис — но для гостей, которые сидят на полу, правильный.

Я спросил себя о той роли, которую в подобной ситуации играет незнакомец, если только он не просто собиратель этнографических редкостей. Насколько далеко заходит проникновение, сближение? Не так далеко, естественно, как сближение у постоянных посетителей, которые еще здесь бывают. Но, вероятно, дальше, чем сближение у бесчисленных новых японцев, которые спешат по улице в белоснежных рубашках с короткими рукавами или управляют автомобилем и которые, вероятно, не меньше насмехаются над стариной, чем это делают повсюду в других местах. Дело ведь не столько в самом обычае, а в том, чтобы в путешественнике вообще еще сохранялось чувство номоса [142] и ритуала. Иначе такого рода обслуживание показалось бы просто гротескным.

При посещении храмов тоже приходилось смешивать курьез и музейное настроение, что сегодня по многим причинам одновременно и труднее и проще, чем было сто лет назад. Труднее хотя бы уже потому, что церкви и храмы во всем мире действительно все больше превращаются в места осмотров, и притом не только из-за толп путешествующих, но и вследствие художественно-исторического и религиозно-философского созерцания, которые оба в содержание не вникают. Это касается также священников, чья служба становится работой хранителей. Они еще поднимают дароносицу, однако пресуществления больше не происходит. Выставочными местами храмы были всегда, однако нынче их рассматривают уже не непосредственно, а исторически. Потом приходят пуристы: Гюисманс сожалеет о подделке муки для облаток и вина для причастия. Это осталось бы второстепенным вопросом, сохраняйся при этом вера. «Собор» производит впечатление гипсового слепка с живых форм; Леон Блуа в простой деревенской церкви еще видел нечто большее.

Современный транспорт тоже способствует нивелированию. Пилигрим, летающий в Мекку, мало отличается от чистого туриста; это уже не паломничество. Храмы окружены парковками и ежедневно осаждаются посетителями; это стачивает ритм праздничного года. Обол, который ты платишь, — не столько пожертвование, сколько плата за вход.

Благоприятно напротив нарастающее отдаление божеств. «Dieu se retire» [143] — тут великое, солнечный свет слабеет, но звезды проступают отчетливее. Солнце тоже превращается в звезду. Это справедливо также для святынь и излучаемого ими сияния. Если турист вообще восприимчив к нему, то кое-что высветится ему еще яснее чем прежде — особенно если он прибывает из стран, где не одно столетие господствует монотеистическая традиция. А если он вдобавок располагает необособленным, незнаемым, незатронутым, то необособленное заговорит с ним через храм и людей. Зависит это не от встречи с чужими богами, а от того, что сконцентрировалось в них или за ними. Предки синто сначала видимы на изображениях и досках, потом облик и имя расплываются, и путь за ними уводит далеко-далеко. Только там становится безразлично, было ли изображение фотографией, художественной репродукцией или шедевром. Храмы — это врата, это входы.

Храмовые города, в которых культы сожительствуют друг с другом, вызывают в памяти сообщения античных путешественников, странствовавших по Сирии и Египту. Здесь почитаются животные и демоны, там предки, богоподобные люди или боги, будь то в изображениях или без них — вплоть до неизреченного. Дорога ведет через ворота Дракона, мимо страшных стражей, до самого Покоящегося Будды и за пределы. Тут находит свое место и простой, выращивающий рис крестьянин, и высокообразованный человек; каждый может подобрать свою рифму к миру.

Толерантность заложена в природе политеизма; боги терпят «возле себя богов». К политеистическим мирам, как к органическим молекулам, можно пристраивать сколько угодно. Любой край, любой город, куда бы ты ни поехал, предпочитают иметь свое божество, которому приносят местную жертву. Только спрашивают священников, чего оно желает.

Собственность ценится здесь больше миссии. Кто знает богов, перечисляет имена; богатство мифических систем неисчерпаемо, как богатство живой природы. Один маленький бог в нише охраняет опасный поворот автомобильной дороги, как я заметил на крутом подъеме к Никко. Другой грезит в хижине под фиговым деревом. На коленях у него лежат свежие цветы.

Бог и боги [144] . Большинство почитаемых в областях богов солнца трансцендирует к Богу, «который озаряет все земное». Шахматным ходом неслыханной диалектики был ход апостола Павла на ареопаге. Неизвестный бог политеизма возвышается до единственного. Они не знали, что их ожидало. Это был мастерский удар оружием, казавшийся безупречным.

Оракул — часть древнего инструментария. Поскольку монотеистическое учение знает лишь одного Бога, то дать, собственно говоря, можно только одно пророчество: обетование трансцендентного мира. Кроме того, в Новом завете едва ли отыщутся намеки, касающиеся времени. Слова «вскоре» или же «через тысячу лет» не следует понимать хронологически точно, хотя это снова и снова пытались и еще пытаются делать.

Деревья вокруг храмов покрыты листками оракулов, как будто на них опустились рои мотыльков. В одном переднем дворике мы увидели маленькую птичку, выдрессированную для роли авгура, зяблика, который клювом дергал за колокольчик игрушечного храма. Потом он запрыгивал внутрь и выносил счастливый листок. Только посмотреть на это стоило пожертвования.

Преимуществами автоматизации жрецы тоже пользуются вовсю — в храме Спящего Будды в Пенанге был установлен аппарат, который напоминал контрольную кассу и сообщал счастливые числа. Неподалеку от ворот Камарон в Никко я увидел аналогичный автомат, причем в тот момент, когда дородный священник опорожнял оба его ящика — в одном содержались монеты, в другом листки с начертанными на них просьбами.