В первой половине дня мы шли вдоль побережья Формозы. Португальцы назвали этот остров «Чудесным», а китайцы «Побережьем террас»: Тайвань. Поскольку мы иногда подходили к нему очень близко, я увидел, что оба названия даны ему с полным основанием.

В полдень высадка в Гаосюне. Здесь пахнет войной — серые корабли в гавани, орудия на склонах, эскадрильи истребителей в воздухе. Мы в Национальном Китае — дорогостоящей американской фикции. Я не могу судить о ее стратегической ценности. Она, вероятно, значительна; миллионы беженцев тоже нельзя бросить на произвол судьбы. Такой форпост с равным успехом может оказаться как оковами, так и ключом; это зависит от собственной силы, которая должна нарастать по мере того, как континентальный Китай становится все более грозным и недоступным. Тут уже полруки может оказаться в ловушке.

С политической точки зрения дешевле в таких случаях перейти к чистой игре фигурами, устроив одному претенденту château d’Espagne [155] , и поддерживать эмигрантское правительство. Это в любом случае окупит затраты.

Негативные последствия военного положения я смог ощутить во второй половине дня, когда любой привлекший меня боковой путь, куда я было собирался свернуть, мне преграждал караул. Это напомнило мне о моих походах по Мертвому морю и надоедливом внимании иорданских патрулей.

Таким образом, я вынужден был держаться главной улицы, которая, извиваясь, поднимается от черты города через красные синтоистские ворота до лишь совсем недавно построенного японцами храма. Она огибает широкую центральную лестницу, которая бросилась в глаза еще с моря.

Здесь опять стали докучать машины наблюдения, которые с огромной скоростью сновали туда-сюда. К счастью, имелись узкие протоптанные тропинки, ведущие наверх, — сначала через похожий на джунгли лес, потом, в окрестностях храма, по прореженным, как в парке, участкам. Там были также установлены мраморные скамьи и памятники — генералы с множеством орденов, авиабомба в натуральном виде, таблички с китайскими иероглифами. В целом: смесь парка культуры, храмовой рощи, ботанического сада и крепостного гласиса.

Хотя и здесь весна тоже давно уже наступила, острова цветения, как удары литавр, пробивали однотонную зелень. Среди них вспышки далеко светящейся императорской желти [156] : выгнутые кроны кассии [157] , вокруг которых кружили огромные, стального цвета шмели. Рядом с этим фейерверк делониксов [158] . Их горящие ширмы отмечают входы в те страны, о которых грезится в зимние ночи. Едва ли найдется путешественник, которому они не бросились бы в глаза, как первые сигналы тропического мира. Еще жарче пылает крона их близкой родственницы, «великолепия Барбадоса». Пунцовая сердцевина цветка по краю обведена желтым; пыльцевые трубки свисают, словно кроваво-красный хвост. Здесь, с возвышенного местоположения, светлые тона выглядят ярче, как будто в клеровочных котлах из киновари, горя, наружу проступает сера.

У подножия храмовой горы стало еще жарче, чем наверху, в парке. Вероятно, был праздник; поджигалось множество фейерверков. В тени домов и в крытых галереях сидели на корточках группы тайваньцев, игравших на деньги, и притом с такой страстью, что они даже не подняли глаз, когда я, стоя к ним вплотную, разглядывал сверху их коротко подстриженные головы. По форме они напоминали трапецию с широким основанием, сужающаяся параллель которой образовывала лоб. При виде этих массивных крыш, на которых, кроме того, выделялись необычные макушки, в голову мне пришли только курьезные мысли относительно чуждости того, что, пожалуй, могло под ними происходить. Если мы обыграем теорию или, что касается меня, утопию мирового государства [159] : сколько времени должно минуть, даже если на планете дело дойдет до своего рода пригородного сообщения, пока четко прорисуется мировая раса, подобно тому, как уже сегодня сформировался мировой стиль? И не будет ли эта мировая раса представлять собой лишь слегка модифицированное китайство?

Впрочем, это — излишние спекуляции; мирового стиля достаточно. Общий знаменатель дает гештальт Рабочего; большое число рас и пространств не противоречит его претворению в жизнь. Общая проблема: как сбалансировать единство и разнообразие. В любом подлинном решении отражается модель универсума.

Поражает огромное количество велосипедистов; они заполоняют всю ширину улицы. В их потоке движутся машины и рикши. Почти все пешеходы в остроконечных соломенных шляпах; женщины для защиты от солнца прикрыли лицо и руки светлыми платками. Две элегантные китаянки садятся в коляску рикши, они затянуты в шелковые юбки, словно в переливающиеся всеми цветами радуги змеиные шкуры; прорези сбоку обнажают часть бедра.

Обратно по темным рыночным сводам, в которых остро пахнет пряностями и рыбой. Земля скользкая; велосипедисты продолжают вольтижировать даже здесь. Среди выложенных горками даров моря я обнаружил такие аквариумные редкости, как кузовки [160] , а также ракообразных самых экстравагантных форм и ярких фарфоровых расцветок. Китаец просто помешан на ракообразных; в качестве вывесок на закусочных красуются красные крабы.

Прогулка во внутренние районы, сначала опять вдоль парада соломенных шляп бесчисленных велосипедистов, реакции которых довольно непредсказуемы. Поэтому мы продвигались медленно, пока не выбрались за черту города. В машине Лотариус, немецкий агент пароходной компании, его китайский коллега Чин Чэнь, местный водитель, Штирляйн и я.

Мы ехали по щедро орошаемому плодородному краю; в тропической части острова собирают в год три урожая риса. Здесь приволье для водяного буйвола: он любит залечь в болото, так что наружу торчат только рифленый серп рогов да ноздри. Земноводное существо; гладкая, прочная шкура напоминает о животных, которые ведут аналогичную жизнь, как например, саламандры, тюлени и бегемоты. И здесь тоже я ощутил ауру, свойственную этому созданию. Фигура водяного буйвола излучает на только добротность и удовлетворение, но и достойную уважения силу. Вполне понятно, что индийцы отказываются употреблять в пищу мясо таких животных.