– Ну что? Нормально?

Поняв, о чем он, Лена, конечно, покраснела, а он недоуменно пожал плечами, но развивать тему не стал. Все равно было ясно, что он постарается почаще оставлять их наедине. Надо же, какие мы деликатные. И какие мы заботливые. Беспокоимся о сексуальной жизни товарищей по путешествию. Знал бы он, что это не сексуальная жизнь, а… океан, непонятный, незнакомый и немного пугающий даже шута, не то что Лену.

Дорога оказалась почти нормальной. Лена всю жизнь боялась высоты, но здесь горы густо поросли лесом и никаких особенных круч под ногами не обнаруживалось. Маркус по-прежнему шел впереди, шут – по мере возможности рядом с Леной или, если тропинка становилась слишком узкой, позади. Беда обнаружилась на привале: у Лены начали разваливаться туфли. Маркус покряхтел, внимательно их рассматривая, и соорудил ей нечто вроде обмоток, чтоб останки обуви хотя бы не сваливались.

Темнело странно: постепенно все заливало голубоватым тусклым, но ровным светом, пропадали и появлялись тени, причудливые, в самых необычных местах, там, где просто нечему было отбрасывать тень. Заметно похолодало, и Лена с грустью вспомнила о замечательных теплых колготках, которые проносила всю прошедшую зиму. Сейчас бы они ей очень пригодились. Платье и плащ согревали, но холод забирался под юбку и кусал голые ноги.

– Это и есть Путь? – вдруг спросил шут, и Маркус кивнул, не оборачиваясь. Странности стали если не понятными, то научно объяснимыми. Ну что вы хотите, уважаемые господа, Путь –это вам не дорога из пункта А в пункт Б с пересадкой в пункте В, это нечто мистическое, мертвенно-белесо-синее, холодное и неуютное. И где-то там впереди Граница. А за Границей…

Лена почувствовала себя эмигранткой. Из тех, первых, рвущихся не куда-то в Израиль или благословенную Америку, не куда – но откуда. Кого-то и впрямь душил воздух несвободы, во что верилось с трудом, а кому-то просто хотелось жить спокойно и сытно, во что верилось охотно и легко. Право каждого человека – жить там, где хочется. Если получается, конечно. Сама Лена никакого гнета КГБ не чувствовала, бардак и серость жизни видела, но бороться за право выезда ей и в голову не приходило, даже не потому что она не была еврейкой, просто это требовало столько сил, сколько она затратила бы на обычную жизнь в родной стране до глубокой старости. Страна изменилась, да так, что прежняя жизнь казалось уже чем-то вроде… эльфийских войн. Никуда не делись серость и бардак, однако стало иначе. Пусть и не для Лены. Она разве что получила возможность читать то, что хочется, а не то, что рекомендовано к изданию конторой под названием ЛИТО. Как жила, так и жила, как работала, так и работала, хватало на какие-то мелочи, но она, к счастью, не была амбициозна и отдавала себе отчет, что бизнес-вумен ей из себя не сделать.

И вот, подобно эмигрантам, совершенно не знающим, что там впереди, за кордоном, Лена невольно вглядывалась вперед, а так как впереди была спина Маркуса, то он даже ежился иногда, и Лена тут же опускала глаза под ноги, хотя ежился он, вероятнее всего, просто от озноба. Ее плащ был теплее, чем куртки мужчин, но мужчины были в штанах, а Маркус так и вовсе в сапогах, да и кондовые башмаки шута было надеты тоже не на босу ногу. Деревья постепенно сменились странной чахлой растительностью, что наводило на тревожную мысль об отсутствии костра и постепенном замерзании насмерть. Лена стучала зубами так громко, что Маркус решительно накинул ей на плечи остатки одеяла и еще кулаком погрозил – мол, только попробуй отказаться, а шут обернул ее голову полотном, которое они использовали вместо полотенца. Француз под Смоленском. Немец под Сталинградом. Светлая перед Границей.

Когда Лена выдохлась окончательно, Маркус объявил привал и тут же исчез, пообещав раздобыть дров. Лене показалось, что он сделал шуту какой-то знак, но ей было не до краснения – она просто посинела от холода. А руки шута все-таки согревали…

Вместо дров Маркус притащил охапку то ли мха, то ли травы, сложил аккуратным стожком и на этот раз добыл огонь более современным способом: высек искру. Лена заранее зажмурилась, ожидая клубов дыма, но дыма не было вообще, огня тоже не было видно, но через несколько минут от стожка полилось мягкое обволакивающее тепло.

– Долго по Пути идти? Как-то здесь… неуютно.

– Неуютно, – хмыкнул Маркус. – Я предупреждал, что будет трудно. Холод пройдет… ну, жарко не будет, но и такого – тоже. – Он протянул руки к костру и посетовал: – Аж пальцы плохо гнутся. Зато сейчас будет хорошо. Эта гадость может гореть два дня, так как что спать нам будет хорошо. Особенно в обнимку.

– Вон с тем бревном в обнимку спи, – засмеялся шут. – Ишь какой прыткий.

– Ну не все ж тебе!

Они опять начали перепираться. Лена просто уткнулась носом шуту в плечо. Пусть себе веселятся. Не со зла же. И звучит это даже не скабрезно… Был у Лены на работе один академик с гипертрофированным чувством юмора, которые в ответ на уважительное «Ну, вы все-таки действительный член академии наук» легко откликнулся: «Вот член-то как раз недействительный», и получилось у него так мило и совершенно не пошло. Был он, правда, стар и толст, но прежние времена слыл большим бабником…

Маркус притащил еще кучку травы, сложил ее в стороне, разжег и сделал широкий приглашающий жест:

– Прошу! И всем будет тепло. Нам от костра и от тебя, Делиена, тебе – от нас. Верьте мне, это у меня не первая ночевка в Пути.

Они поели, разогрев свинину. Маркус жестом фокусника извлек из узла неопознанный то ли фрукт, то ли овощ, и шут восторженно присвистнул. Фрукт поделили на три части, и почему-то Лене досталась самая маленькая. Вряд ли мужчины решили лишить ее лакомства, но Лена, привыкшая уже к вкусным кусочкам, немножко удивилась. Все оказалось просто: фруктоовощ пьянил, как водка...

Потом Лена перестала считать дни. Она устала так, что на эмоции не хватало сил. Она даже холод уже не чувствовала, боли в ногах не ощущала. Сказывалась привычка к лежаче-сидячему образу жизни. Только в книжках почему-то всегда бывало наоборот: после нескольких дней мучений вдруг становилось легко, тут же все иначе. Может быть, Лена держалась только на этих самых эмоциях, а когда они прошли, проявилось все остальное. Пожалуй, она совсем бы упала духом, но мужчины ей не позволяли: тормошили, веселили, взваливали на закорки – и вовсе не потому, что у нее ноги больше не шли, а просто так. Маркус на всяком привале обязательно находил себе какие-то дела и оставлял их с шутом наедине, Лена уж и краснеть перестала, потому что если бы не океан, утром она бы точно уже не встала. Холод уже не был настолько промораживающим, а может, голые ноги уже адаптировались к этой температуре. Туфли уже представляли из себя подошвы, привязанные к ногам, и это больше всего беспокоило обоих мужчин. Они готовы были тащить Лену на себе, но она этого не позволяла: какими бы крепкими они ни были, на тяжелоатлетов не тянули, а Лена не была ни маленькой, ни худенькой.