– Спать! – приказал Маркус. – На рассвете подниму ведь. Если проснусь.

Одеяло расстелили на траве, уложили Лену посередине, прижались к ней с боков, укрылись плащом, и она снова немедленно провалилась в сон и снова проснулась на рассвете. Вернее, в сером предрассветном мареве. Маркус безмятежно похрапывал, тихонько дышал шут, обнимая ее, и под его руками было тепло, а в остальных местах – очень знобко, несмотря на волшебное платье. Лена прижалась к шуту, а Маркус немедленно придвинулся ближе, повернулся на бок, забросил руку Лене на живот… Стало немного теплее. Почему я просыпаюсь так рано, куда девались привычки совы? Всегда было так трудно вставать утром, зато лечь могла когда угодно… А тут даже еще не рассвело – и ведь спать совершенно не хочется.

Лена лежала, мерзла и слушала, как бьется сердце шута. Это успокаивало. Думалось обо всем и ни о чем. Например, о любви. Не получалось у нее назвать свои отношения с шутом любовью. Не вписывалось. Что-то мешало. Вот брат – да, близость духовная – да, хотя и понимала она, что будь они сейчас одни, он бы обязательно проснулся и обязательно… ну а что такого? нормальная реакция любого мужчины. И в то же время не очень нормальная, потому что и шут не видел в ней прежде всего женщины. Сам же Маркусу говорил. А врать он не умел. Откорректировали человека до такой степени, что вынужден он говорить самые неприятные вещи, против собственной воли, просто потому, что они – истинны.

Хотя… конечно, мужчина. Причем весьма и весьма привлекательный, на вкус Лены, настолько привлекательный, что простушка Лена не могла его интересовать как женщина. Как объект, так сказать, страсти. Да, тянулся к ней утром, да, целовал, да, нежен. В благодарность за подаренную силу. И это, увы, тоже истина…

Ага, все-таки – увы. Значит, нравится. Обычное женское тщеславие тут не замешано – вот уж чего Лена была напрочь лишена. Собственно, оно вырабатывается долгими тренировками, опытом покорения мужских сердец или хотя бы тел, а Лена относилась к себе критично, понимала, что поразить воображение интересного мужчины не может – нечем, соблазнять не умеет и сексапильностью уж точно никак не отличается. Это ее даже не расстраивало. Что остается? Остаются душевные качества, самые что ни на есть заурядные. Не злая, не подлая, не особенно вредная… хотя бывает. Нормальная. Никакая. Даже, наверное, неплохая. Врагов не имела. Друзей имела. То есть подруг. Виртуальных друзей – тоже…

Ритм дыхания шута изменился – он проснулся, как-то сразу понял, что Лена не спит, осторожно коснулся губами ее виска, щеки, тихонько погладил плечо кончиками пальцев. Так приятно было, что Лена чуть не замурлыкала и в благодарность, тоже тихонько, чтобы не разбудить Маркуса, погладила его колючую от щетины щеку. Ей показалось, что шут тоже едва не заурчал по-кошачьи. Ничего особенного. Никаких вольностей. Просто находиться рядом. И все-таки не любовь. Ей-богу. А что тогда?

Она и не заметила, как шут плавно перешел к поцелуям – это казалось так естественно что она даже не поняла, почему вдруг Маркус выразительно закашлял. Шут засмеялся, не спеша выпускать Лену из кольца рук. Было слишком хорошо…

Салаир, как бы он ни назывался здесь, не представлял собой непроходимые горы. Кручи не вздымались не невиданную высь, камнепады не грохотали, снежные лавины не низвергались за неимением снега на вершинах. Горки были так себе, средненькие, однако мужчины спешились, вели лошадей в поводу, а Лену заставили сесть верхом, подложив вместо седла одеяло. Сидеть было жутко неудобно, но Маркус пресек все ее попытки слезть: «Сиди, еще находишься, лошади через перевал не пройдут». Он нередко останавливался, осматривался, вслушивался в тишину, иногда погружаясь в себя и свои ощущения, а потом выбирал маршрут. Как-то он чувствовал Путь. Тоже, наверное, своего рода магия. Не только на шиану хватает.

Подношение крестьян кончилось на второй день, но Маркус ухитрился поймать какого-то зверька, Лена на всякий случай отвернулась, чтоб не устроить филиал общества защиты животных. Даже ей очень хотелось есть, а что уж говорить и мужчинах. Шут нашел дикую яблоню – вот эти яблоки были по-настоящему кислыми, аж глаза на лоб лезли, но Маркус размял их камнем и обмазал тушку зверька, прежде чем начать делать из него шашлык, и в итоге получилось очень вкусно. Хотелось думать, что это все-таки был кролик, а не заблудившаяся домашняя кошка. Лена не чинясь съела предложенный ей и явно самый лучший кусок, но от добавки отказалась: вполне хватило.

Рубцы на груди шута уже походили на старые стершиеся шрамы, Маркус уверял, что через несколько дней от них и следов не останется, исчез синяк на горле. У самого Маркуса зажила рана от меча. Посмотрев на Лену, он поручил шуту «снять швы», и тот ловко выдергал нитки – Лена бы не отважилась, хотя Проводник даже не морщился. Щетина на их лицах превратилась в короткие бородки, которые не шли ни тому, ни другому. Шута борода старила, Маркуса превращала в опереточного разбойника. Мылись за эти дни они только раз, и то без особенного удовольствия – слишком холодной была вода. Зато шут нашел мыльный корень и Лена наконец-то смогла вымыть голову, едва не отморозив уши и мозги в этой воде. Что удивительно, ее непослушные волосы улеглись сами по себе лучше, чем после посещения дорогой парихмахерской. Потом они щелкали зубами у костра, пока Маркус жарил мелкую рыбешку, которую буквально начерпал в той же речке собственной рубашкой, а потом ели ее прямо с костями, и было безумно вкусно. Вообще, пропитание мужчины находили без труда («Не зима же», – повторял Маркус): то шут выкапывал плоды, смутно напоминавшие огородный топинамбур, только крупнее, вкуснее и сытнее, то Маркус сбивал камнем здоровенную птицу с жестким и горьковатым мясом, раз даже Лена внесла свой вклад, заметив в лощине россыпь крупных грибов, и эти грибы они ели два дня. Лена удивлялась самой себе. Она никогда не тяготела к романтике походов, предпочитала теплую квартиру холодной палатке, но нынешняя жизнь ее почему-то не раздражала, хотя ночами и правда было холодно, спали они, тесно прижимаясь друг к другу, по очереди поддерживая огонь в костре. По очереди – но только мужчины. Никогда и никто так не заботился о Лене. Она уставала идти – тут же сильные руки взгромождали ее на лошадь, она замерзала – тут же чужая куртка укутывала ее плечи. Маркус отыскивал для нее ягоды, шут не поленился влезть на дерево, чтобы нагло разорить птичье гнездо и накормить ее печеными яйцами – на всех не хватало, и они с Маркусом грызли совершенно несъедобные, по мнению Лены, дикие тыквы.

Наконец Проводник остановился, почесал затылок и посмотрел вверх.

– Все. Нам через перевал, лошади там не пройдут.

– А я пройду? – усомнилась Лена.

– Тебя я в случае чего на спине донесу, а вот лошадь – вряд ли, – пошутил Маркус. – Тропа широкая, но крутая, не стоит мучить животных. Не переживай, они не пропадут, рано или поздно к жилью выйдут, а еды для них тут полно.

Тропа не была крутой. Она была просто вертикальной. Маркус делал пару шагов, вставал потверже и тянул Лену за руку, а шут подталкивал снизу, потом взбирался сам – и так целый день. Лена уже была готова лечь на землю и отказаться идти дальше, но Маркус сам объявил привал, обнаружив пригодную для ночлега пещеру. Шут натаскал веток для постели, Маркус – дров для костра, а Лена сидела на узле из одеяла колода колодой и тупо наблюдала за их манипуляциями. Потом Маркус отправился на поиски ужина, велев шуту оставаться с Леной. Шут ловко добыл огонь тем же первобытным способом, развел небольшой костер, и воздух в пещере быстро нагрелся. Маркус вернулся не позже чем через полчаса, таща на спине крупного волосатого поросенка. То есть, наверное, кабанчика. Шут заметно оживился. У них не было никакого оружия, но они соорудили себе первобытные каменные ножи еще на одной из первых горных стоянок и теперь весьма ловко разделали тушу. Лена уже почти без эмоций наблюдала за превращением кабанчика в свинину и не оплакивала судьбу бедного животного. Жизнь на природе удивительным образом способствует возрождению примитивных рефлексов и стиранию всякого антропогенного воздействия. Кабан не элемент красной книги, а еда, убит не ради охотничьего азарта, а чтобы не умереть с голоду.