Утро после этой неприятной ночи было солнечное, ликующее, вызывающее желание только радоваться всему и сделать в жизни большое, полезное дело… И совсем уж никак нельзя было представить, что ночью лил дождь, что я провела ночь в какой-то сырой, холодной комнате. Эта комната не сохранилась в моей памяти как нечто реальное — она вся распалась, рассыпалась, расплылась в неопределенной форме, как кошмарные, когда-то давно приснившиеся сны.

Нам удалось найти чистенькую комнатку у одной колхозницы, куда мы не замедлили переселиться. Питание мы получали из лагеря, который находился на горе в конце села. Это было недалеко и я часто вместе с М. Н. ходила за обедами не только ради прогулки, но еще и потому, что стремилась все ощущать, воспринимать, представлять. Ведь, когда мы проходили с одного конца села на другой, я на пути воспринимала различные запахи: те, которые исходили из каждого дома, и запахи трав, полевых цветов, росших в траве под заборами или в маленьких овражках; ощущала запах реки.

В это же время М. Н. рассказывала мне то, что она наблюдала сама. Если я ей говорила, что ощутила такой-то запах, исходивший из дома, мимо которого мы шли, она мне описывала внешний вид дома и двора.

В том домике, где мы сняли комнату, я уже ознакомилась с обстановкой и расположением дома, осмотрела даже — насколько могла достать рукой — наружные стены дома. Это дало мне возможность по-настоящему представить русскую избу. Ведь я родилась и провела свое детство в украинском селе. Мне хорошо знакомы глиняные хаты с глинобитным полом (долiвка). В книгах я Читала о бревенчатых русских избах, но думала, что такие избы были только у лесничих: ведь в лесу нетрудно нарубить деревьев и сколотить бревенчатую избу.

У нашей хозяйки внутри дома стены оклеены обоями. Снаружи видны гладкие, крепкие бревна, плотно и аккуратно уложенные одно на другое, словно в игрушечной пирамидке. Щели аккуратно заложены паклей. Все сделано прочно и хорошо, и тем не менее поражалась тому, что люди живут в таких домах, а не в хатах. Вместо крыльца была маленькая верандочка, обвитая диким виноградом. Во дворе росло много деревьев, кустов сирени, цветов. Я думала, что это был маленький садик, а не двор, и поэтому домик со стороны улицы как бы прятался в зелени. М. Н. показала мне всё, что можно было осмотреть. У меня сложилось очень благоприятное представление об этой обстановке. По вечерам мы сидели на веранде. Пока было светло, М.Н. что-нибудь читала мне, а когда становилось темно — так темно, что она уже ничего не разбирала в книге, — она описывала мне картину ночи.

Иногда бывали очень темные вечера, и от этого звезды казались ярче и крупнее. Когда об этом говорила М. Н., мне представлялось, что там вверху, где-то очень-очень высоко, горит множество электрических лампочек, сделанных в форме пятиконечных звёзд. Света я не представляла, а только как бы ощущала нагретые электричеством стеклянные звезды. Еще М. Н. рассказывала, что за селом находилась фабрика. Вечером там зажигались яркие электрические огни, которые очень красиво выделялись на фоне неба… Но эта фабрика была так далеко от меня. Я не могла ее никаким способом ощутить, поэтому не имела о ее внутреннем устройстве ни малейшего представления; мне просто представься в том направлении, куда указывала М. Н, далеко и одиноко стоящий большой корпус. Но я знала: фабрика существует реально я не сомневалась, что М. Н. говорит правду, ибо то же самое мне повторял сын нашей хозяйки. Но если я мысленно не отделяла слова «фабрика» от понятия корпуса дома, то фабрика все-таки была для меня только словом, обозначающим что-то реальное, какой-то предмет, контуры которого как бы расплывались в воздухе, не принимая в моем представлении никакой определенной формы, не производя на мое восприятие никакого впечатления. Я думала в то время, когда М. Н. говорила мне об огнях фабрики: «Вот если бы я могла подойти к ней настолько близко, чтобы ощущать хотя бы дым или другие запахи (фабрики без запахов или дыма я не могла себе представить), тогда бы эта фабрика стала для меня чем-то конкретным, имеющим свою определенную форму и облик»

Мы часто ходили гулять в лес, иногда находили землянику и малину. На кустах, которые мне показывала М.Н., я сама могла срывать ягоды, отличая спелые ягоды от зелёных по мягкости и твёрдости. Нередко мы заходили в такую глушь, что теряли дорогу к лагерю. Не знаю, боялась ли М.Н., но я немножко побаивалась. Хотя говорили, что в лесу, если зайти далеко, водились только белки и лисицы, но мне одно слово «лес» уже внушало некоторый страх, и в то же время я испытывала какое-то почтение и преклонение перед чем-то большим и мрачным. Я вспоминала различные страшные рассказы о северных лесах, а кроме того, очень боялась змей: мне казалось, что они гнездятся в высокой траве. Правду говорят, что у страха глаза велики. Я носила вязанные тапочки, и если наступала на что-нибудь мягкое и, как мне чудилось, холодное, то вскрикивала и крепко цеплялась за М.Н.

Однажды мы сидели возле большого стога сена на обширной поляне. Сено уже было совсем сухое и при малейшем прикосновении шуршало. Я сидела, прислонившись спиной к стогу, а М.Н. отошла поискать малину. От лёгкого ли порыва ветерка, или от чего-либо другого, но рядом со мной зашуршало сено и несколько сухих травинок упало на меня. Мне представилось, что вот я сижу одна, ничего не вижу, не слышу, а из стога выползает змея и направляется ко мне. Мне приходилось осматривать живого ужа, а также чучела некоторых небольших змей. По ужу я представляла, какие холодные змеи. Я знаю, что уж безвреден, но и он мне был неприятен, и я с трудом преодолевала отвращение, осматривая его.

Итак, представив себе холодное веретенообразное тело извивающейся змеи, я очень испугалась, быстро встала с земли и стала громко звать М.Н. Она была недалеко и сразу подошла ко мне.

— Что случилось?

— Я боюсь: может, быть здесь змеи; сено зашуршало так сильно, что я это почувствовала и испугалась.

— Ничего не видно. Может быть, птичка села или от ветра на вас насыпалась сухая трава, — успокоила М.Н.

— Но вы не уходите далеко, я боюсь…

В детстве мне случалось осматривать руками, как зрячие ребята лепили из глины хатки, церковки, человечков, тележки с лошадками. Благодаря знакомству с той незатейливой «архитектурой» у меня есть приблизительное представление о церковных куполах.

В Рай-Семёновском на крыше бывшей церкви возвышался купол. Когда мы углублялись в чащу леса, М.Н. ориентировалась, отыскивая обычно этот купол.

Если я имею точное представление о деревьях (что несомненно, ибо я не раз в детстве ловко взбиралась на самую верхушку деревьев, особенно фруктовых, стремясь самостоятельно рвать спелые фрукты), если я в воображении начерчу много деревьев, т.е. целый лес, если представлю себе условное расстояние, отделяющее меня и М.Н. от бывшей церкви, купол которой возвышался над верхушками деревьев, то нет ничего удивительного в том, что я могу представить и некий конус, помещённый выше какой-нибудь точки. Рассуждая геометрически, я в уме могу представить некоторую прямую или кривую линию, соединяющую расположенные на её концах точки. Такая же воображаемая линия соединяла нас – блуждающих по лесу – с куполом.