— Ты думаешь, что Чарли покончил жизнь самоубийством? Это не так, он никогда не наложил бы на себя руки. Это был несчастный случай.

Все втроем мы покинули оборонительные позиции и наблюдательный пункт и без всякого перехода впали в грустное состояние (хотя это выражение неточное и вообще лишнее), а потому уселись кто на кровать, а кто на пол, укрывшись теплым одеялом солидарности, как будто на самом деле были друзьями или только что оттрахали горничную, обмениваясь короткими фразами, иногда междометиями и мирясь с иным, трепетным присутствием, заявлявшим о себе мельканием мощной спины в другом конце комнаты.

К счастью, Ягненок раскурил еще одну цигарку с травкой, и мы пустили ее по кругу, пока она не догорела до конца. Больше курева у нас не было. Упавший на ковер пепел Волк аккуратно сдул.

Мы дружно отправились в «Андалузский уголок» выпить пива.

Бар был пуст, и мы затянули песню.

Через час я почувствовал, что больше не выдержу, и распрощался.

Я не ищу в них совершенства. Да и что такое совершенство на доске, если не смерть и пустота? В именах, в блистательных карьерах, в том, что составляет память, я ищу туманное изображение их рук, белых и уверенных; ловлю их взгляд, обращенный к полю битвы (правда, фотографии, на которых они изображены в такой позиции, можно по пальцам пересчитать), несовершенный и странный, деликатный, холодный, мрачный, вызывающий, осторожный; и во всех угадывается отвага и любовь. В Манштейне, в Гудериане, в Роммеле. У моих любимых генералов. И в Рундштедте, в фон Боке, в фон Леебе. Ни от них, ни от других я не требую совершенства; и остаюсь наедине с их лицами, открытыми или непроницаемыми, с их кабинетами, иногда с одним лишь именем и мало что значащей подробностью. Я даже забываю, командовал такой-то в начале войны дивизией или корпусом, прославился больше в качестве командующего танковыми войсками или пехотой; путаю места боев и операций. Но от этого мои герои не становятся менее заметными. Тотальность как бы слегка затушевывает их в зависимости от перспективы, но они никуда не исчезают. Ни один подвиг, ни одно проявление слабости, ни один случай сопротивления, короткого или длительного, не канет в Лету. Если бы Горелый знал и хоть немного ценил немецкую литературу нашего столетия (между прочим, не исключено, что он ее знает и ценит!), я бы сказал ему, что Манштейн напоминает мне Гюнтера Грасса, а Роммель — Целана. Точно так же Паулюса можно сравнить с Траклем, а его предшественника Рейхенау — с Генрихом Ганном. Гудериан похож на Юнгера, а Клюге — на Бёлля. Он бы этого не понял. По крайней мере, пока бы не понял. Что касается меня, то я с легкостью придумываю им занятия, прозвища, хобби, жилища, помещаю в разные времена года и т. д. Или часами сравниваю между собой и делаю разного рода подсчеты на основе их послужных списков. Вновь и вновь выстраиваю их по различным признакам, включающим присутствие в тех или иных играх, награды, победы, поражения, годы жизни, опубликованные книги. Они не похожи на святых, но иногда я вижу их на небе; словно в каком-то фильме вижу их лица на фоне облаков: они улыбаются, окидывают взглядом горизонт, произносят приветствия; некоторые покачивают головой, словно не могут освободиться от невысказанных сомнений. Они делят место на небе, среди облаков, с генералами Фридриха Великого, словно обе эпохи и все посвященные им игры слились в едином туманном потоке. (Иногда мне мерещится, будто Конрад болен и лежит в больнице, где визиты строго запрещены, хотя, возможно, я стою за дверью его палаты; и вот перед смертью он обнаруживает отраженные на стене карты и фишки, которых ему уже не суждено коснуться! Это эпоха Фридриха и всех генералов, сумевших ускользнуть от законов того света! Мой бедный Конрад ударяет кулаком по стене и попадает в пустоту.) Симпатичные фигуры, несмотря ни на что. Такие, как Титан Модель, Шернер Бирюк, Рендулио Ублюдок, Арним Послушный, Ловкач Витцлебен, Бласковиц Прямодушный, Кнобельсдорф Джокер, Балк Здоровяк, Мантейфель Неустрашимый, Штудент Клыкастый, Гаузер Негр, Дитрих Самоучка, Хейнрици Скала, Буш Психопат, Гот Тощий, Клейст Астроном, Паулюс Печальник, Брейт Молчальник, Виттингхоф Упрямец, Байерлейн Прилежный, Хепнер Слепец, Зальмут Академик, Гейр Ветреник, Лист Блистательный, Рейнхардт Немой, Мейндль Кабан, Дитль Конькобежец, Велер Настырный, Шевальер Рассеянный, Биттрих Кошмарный, Фалькенхорст Акробат, Венк Плотник, Неринг Энтузиаст, Вейхс Проныра, Эбербах Унылый, Дольман Сердечник, Гальдер Мажордом, Зоденштерн Быстроногий, Кессельринг Гора, Кюхлер Задумчивый, Хубе Неистощимый, Цанген Темный, Вейсс Прозрачный, Фрисснер Хромой, Штумме Пепельный, Макензен Невидимка, Линдеманн Инженер, Вестфаль Каллиграф, Маркс Обиженный, Щеголь Штульпнагель, фон Тома Языкастый… Вознесенные на небо… На то же облако, что и Фердинанд, Брунсвик, Шверин, Лехвальдт, Цифен, Дона, Клейст, Ведель, генералы Фридриха… На то же облако, что и соратники Блюхера, победителя при Ватерлоо: Бюлов, Цитхен, Пирх, Тильман, Хиллер, Лостин, Шверин, Шуленберг, Ватцдорф, Ягов, Типпельскирхен и т. д. Знаковые фигуры, способные нарушить любой сон криком «Эврика, эврика! Вставай!», чтобы ты открыл глаза, если, конечно, сумел бесстрашно выслушать их призыв, и обнаружил в изножье кровати Любимые Эпизоды, которые случились на самом деле, и Любимые Эпизоды, которые могли бы произойти. В числе первых я бы выделил рейд Роммеля во главе 7-й бронетанковой дивизии в 1940 году, захват Крита Штудентом, наступление 1-й танковой армии Клейста на Кавказе, прорыв 5-й танковой армии Мантейфеля в Арденнах, действия 11-й армии Манштейна в Крыму, орудие «Дора» как таковое, сам факт водружения знамени на Эльбрусе, сопротивление Хубе в России и на Сицилии, действия 10-й армии Рейхенау, свернувшей шею полякам. Среди Любимых Эпизодов, которых в действительности не было, я в первую очередь выбрал бы взятие Москвы войсками Клюге, захват Сталинграда войсками Рейхенау, а не Паулюса, высадку 9-й и 16-й армий, включая парашютный десант, в Великобритании, установление линии фронта между Астраханью и Архангельском, успехи под Курском и в Мортене, организованный отход на другой берег Сены, вторичный захват Будапешта и Антверпена, бесконечное сопротивление в Курляндии и Кенигсберге, стойкость при обороне на Одере, Альпийский редут, смерть царицы и изменения в составе союзников… Глупости, вздор, ненужная помпа, как выражается Конрад о последнем привете генералов, умевших радоваться победам и достойно встречать поражения. Они подмигивают, отдают честь, оглядывают горизонт или согласно кивают головой. Что у них общего с этой рушащейся на глазах гостиницей? Ничего, но они помогают: с ними уютней. Расставание с ними переносится в вечность, они заставляют вспомнить прежние партии, те вечера и ночи, которые остались в памяти не как победы или поражения, а как удачный ход, финт, хитроумный удар, дружеское похлопывание по плечу.

— Я думал, ты уехал, — говорит Горелый.

— Куда?

— К себе домой, в Германию.

— Зачем мне уезжать? Думаешь, я испугался?

— Нет, нет, нет, — несколько раз медленно повторяет Горелый, стараясь, чтобы наши взгляды не встретились; он не спускает глаз с доски, и остальное его мало волнует. Он нервно меряет шагами комнату, словно узник в камере, но при этом не приближается к балкону, как будто не хочет, чтобы его увидели с улицы. На нем футболка с короткими рукавами, а шрамы на предплечье покрыты тонким зеленоватым слоем, напоминающим остатки крема. Правда, сегодня пасмурно, да и в самые жаркие дни, насколько я помню, он никогда не пользовался кремом. Следует ли это понимать так, что его кожа начинает понемногу оживать? И то, что я принял за зеленоватый пушок, на самом деле новая, восстанавливающаяся кожа? Видимо, таким особым образом его организм меняет кожу? Как бы то ни было, смотреть на это неприятно. По его движениям заметно, что он встревожен, хотя, когда имеешь дело с подобными субъектами, утверждать что-либо рискованно. Всякий раз, когда он бросает кости, ему несказанно везет. Все складывается в его пользу, все ему удается, даже самые безнадежные атаки. Не знаю, подчинены ли его ходы некой общей стратегии или он делает их наобум, лишь бы ударить посильнее в какой-нибудь точке, одно бесспорно: везение новичка его не покидает. В России после череды атак и контратак я вынужден отступить до линии Ленинград — Калинин — Тула — Сталинград — Элиста, в то время как на Кавказе возникает новая угроза со стороны красных, даже две: в направлении практически не защищенного Майкопа и Элисты. В Англии мне удается сохранить по меньшей мере один шестиугольник, Портсмут, после массированного наступления англо-американских войск, которым, несмотря ни на что, не удается достичь своих целей и вытеснить меня с островов. Пока я удерживаю Портсмут, сохраняется угроза для Лондона. В Марокко Горелый высаживает два американских пехотных корпуса, и это единственный его слабый ход, ибо он наивно полагает, что таким образом может серьезно докучать мне и заставит перебросить сюда войска с других фронтов. Но основные мои силы находятся в России, и пока что я не могу убрать оттуда ни одной фишки.

— Почему же ты пришел, если думал, что меня нет?

— Так договаривались.

— Мы с тобой?

— Да. Что играем по вечерам и что я прихожу, даже когда тебя нет, пока не закончится игра.

— В один прекрасный день тебя не пропустят или же выгонят.

— Может быть.

— Кроме того, однажды наступит такой день, когда я решу уехать, и поскольку найти тебя не всегда просто, я не смогу с тобой проститься. Но смогу оставить тебе записку под велосипедами, если, конечно, они останутся на пляже. В любом случае уеду я неожиданно, и все закончится до сорок пятого года.

Горелый свирепо улыбается (и эта свирепость есть не что иное, как изменившаяся геометрия его жутких шрамов), уверенный, что его велосипеды останутся на берегу и тогда, когда все велосипеды в городе будут убраны на зимнее хранение; цитадель никуда не денется, и он будет поджидать меня или мой призрак, несмотря на то что уже не будет отдыхающих и зарядят дожди. Его упорство — это своего рода тюрьма.

— На самом деле ничего такого нет, Горелый. Ты понимаешь договоренность как обязанность?

— Для меня это договор.

— Но мы не заключали с тобой никакого договора. Мы просто играем, и все.

Горелый улыбается, говорит, что он это понимает, мы просто играем, и все, и в разгар сражения, когда кости вновь ложатся удачно для него, вынимает из кармана брюк сложенные вчетверо новые ксерокопии и протягивает их мне. Некоторые абзацы подчеркнуты, а на бумаге заметны пятна от жира и пива — вероятно, текст перечитывался за столиком в баре. Так же как в прошлый раз, реакцию подсказывает мне внутренний голос; вместо того чтобы упрекнуть его за такой подарок, за которым может скрываться желание оскорбить или провокация, хотя, возможно, это просто-напросто простодушный ответ Горелого на мои раздумья — военная политика, а не история! — я спокойно вешаю листки рядом с первыми ксерокопиями, и в конце концов стена у изголовья совершенно преображается. Такое впечатление, что это чужая комната — иностранного корреспондента в жаркой и опасной стране? И вот еще что: комната выглядит меньше. Откуда сняты эти копии? С двухкниг, такого-то и такого-то. Я их не знаю. И какие же уроки стратегии можно из них извлечь? Горелый отводит глаза, потом широко улыбается и говорит, что не время раскрывать свои планы. Он хочет меня развеселить; ну что же, я улыбаюсь из вежливости.

На следующий день Горелый выглядит еще сильнее, если такое вообще возможно. Он атакует на востоке, и я снова вынужден отступить; накапливает силы в Великобритании и начинает двигать свои войска, хотя поначалу довольно медленно, в Марокко и Египте. Пятно на его предплечье исчезло. Виден лишь шрам от ожога, гладкий и плоский. Его перемещения по комнате неспешны, даже изящны и совершенно лишены вчерашней нервозности. Что верно, то верно: говорит он мало. Его в первую очередь интересует игра и все, что с ней связано: клубы, журналы, чемпионаты, матчи по переписке, конгрессы и так далее, и все мои попытки перевести разговор на другие темы, например, выяснить, кто ему дал копии правил «Третьего рейха», тщетны. Когда он не хочет чего-то услышать, то сразу превращается в каменного идола или упрямого быка. И делает вид, будто к нему это не относится. Возможно, моя тактика в этом отношении грешит излишней деликатностью. Я очень осторожен и в глубине души стремлюсь не задеть его чувства. Возможно, Горелый мой враг, но он хороший враг, да у меня и нет особого выбора. Что было бы, если бы я выражался более ясно, если бы поведал ему то, о чем мне рассказали Волк и Ягненок, и попросил бы дать свои объяснения? Вероятно, в итоге мне пришлось бы выбирать между его словом и словом испанцев. Предпочитаю этого не делать. Так что беседуем мы об играх и игроках, и это неисчерпаемая тема, которая, похоже, по-настоящему интересует Горелого. Думаю, если бы я отвез его в Штутгарт, — нет, в Париж! — он стал бы там звездой; знаю, смешное, нелепое, но реальное ощущение, я не раз его испытывал, приходя в клуб и видя издалека взрослых людей, погруженных в решение военных проблем, которые для остальных людей — нечто давно прошедшее, исчезающее с одним их появлением. Его обезображенное лицо придает значимости игре. Когда я спрашиваю его, не хотел бы он поехать со мной в Париж, его глаза загораются и только после этого он отрицательно мотает головой. Ты бывал в Париже, Горелый? Нет, никогда. А хотел бы поехать? Хотел бы, но не может. Ему бы хотелось сыграть с другими людьми, сыграть много партий, «одну за другой», но он не может. Поэтому играет только со мной и этим довольствуется. Это не так уж мало, я все-таки чемпион. Это его воодушевляет. И все же ему хотелось бы сыграть еще с кем-нибудь, хотя он и не собирается покупать игру (по крайней мере, ничего об этом не говорит). В какой-то момент у меня создается впечатление, что мы с ним говорим о разных вещах. Я собираю данные, роняет он. С трудом соображаю, что он имеет в виду ксерокопии. И не могу сдержать улыбку.

— Ты продолжаешь ходить в библиотеку?

— Да.

— И берешь только книги о войне?

— Теперь да, раньше нет.

— Раньше — это когда?

— До того, как начал с тобой играть.

— Что же ты читал раньше?

— Стихи.

— Поэзию? Как здорово. А каких авторов?

— Вальехо, Неруду, Лорку… Знаешь их?

— Нет. И ты заучивал их наизусть?

— У меня очень плохая память.

— Но хоть что-то ты помнишь? Можешь прочесть мне что-нибудь, чтобы я получил представление?