Конрад был прав, но не потому, что настаивал на моем возвращении, а потому, что определил мое состояние как результат нервного расстройства. Впрочем, не станем преувеличивать, кошмары преследовали меня и раньше, и виноват во всем я один, ну еще, может, кретин Чарли, потому что утонул. Хотя Конрад связывал расстройство с тем, что я впервые проигрывал партию в «Третий рейх». А я ее действительно проигрываю, но не изменяю своим принципам честной игры. Остается только посмеяться. (По мнению Конрада, Германия потерпела поражение из-за того, что была привержена fair play; [37] доказательством служит тот факт, что она не применила отравляющие газы даже против русских, ха-ха-ха.)

Когда я собрался уходить, спасатель спросил, где похоронили Чарли. Понятия не имею, ответил я. Давай как-нибудь навестим его могилу, предложил он. Я все разузнаю в комендатуре порта. Мысль о том, что Чарли мог быть похоронен в этом городке, взорвалась в моем мозгу, словно бомба замедленного действия. Не нужно, сказал я. Спасатель, я только тогда это заметил, был сильно пьян и возбужден. Мы обязаны, настаивал он, напирая на слово «обязаны», отдать последний долг нашему другу. Он не был твоим другом, процедил я. Это не важно, все мы, художники, — братья, где бы ни находились, живые или мертвые, старые или молодые, без всяких ограничений. Скорее всего, его отправили в Германию, сказал я. Спасатель побагровел, а потом начал так хохотать, что чуть не свалился на пол. Жалкое вранье! Это картошку можно так запросто отправить, но никак не мертвеца, тем более летом. Наш друг здесь, заявил он тоном, не терпящим возражений, и показал пальцем в пол. Я поддерживал его за плечи и уговаривал прилечь. Он порывался вывести меня на улицу, так как, по его словам, входная дверь могла быть заперта. Завтра я выясню, где похоронен наш брат. Он не был нашим братом, устало заметил я, отдавая себе отчет в том, что в данный момент, в силу некой ужасной деформации, весь его мир сводится к нам троим, единственным субъектам в безбрежном и незнакомом океане. В таком свете спасатель приобретал черты героя и безумца. Выйдя на лестничную площадку, я заглянул ему в лицо и встретил его остекленевший и абсолютно бессмысленный взгляд. Мы стояли как два столба, потом он протянул ко мне руки. Как Чарли. Тут я решился и оттолкнул его, не зная, что из этого выйдет. А вышло как раз то, что надо: спасатель рухнул на пол и уже больше не поднялся. Он лежал, подогнув ноги и наполовину прикрыв лицо рукой, такой же белой и не подвергшейся воздействию солнечных лучей, как моя. Я спокойно спустился по лестнице, и когда вернулся в гостиницу, у меня еще оставалось время, чтобы принять душ и поужинать.

Весна сорок третьего. Горелый появляется чуть позже, чем обычно. Впрочем, график его приходов изо дня в день сдвигается. Если так дальше пойдет, финальный тур у нас начнется в шесть утра. Есть ли в этом какой-нибудь смысл? На западе я лишаюсь своего последнего шестиугольника в Англии. Горелому по-прежнему выпадают нужные цифры. На востоке фронт проходит по линии Таллин — Витебск — Смоленск — Брянск — Харьков — Ростов — Майкоп. На Средиземноморье я предотвращаю наступление американцев на Оран, но сам не могу атаковать; в Египте все без изменений, линия фронта проходит по шестиугольникам LL26 и ММ26, неподалеку от впадины Каттара.

Словно луч света, возникает фрау Эльза в конце коридора. Я только что встал и иду завтракать, но, увидев ее, от удивления застываю на месте. — Я тебя искала, — говорит она, направляясь мне навстречу.

— Куда ты запропастилась?

— Ездила в Барселону к родственникам. С моим мужем дела обстоят неважно, ты это знаешь, но, между прочим, с тобой тоже не все в порядке, и я хочу, чтобы ты меня выслушал.

Я веду ее в свою комнату. Там все пропахло табаком и затхлостью. Отдергиваю шторы, болезненно щурясь от солнца. Фрау Эльза рассматривает листки Горелого на стене; предчувствую, что сейчас начнет меня ругать за то, что я нарушаю гостиничные правила.

— Это просто неприлично, — говорит она, и непонятно, что она имеет в виду: содержание листков или то, что я выставил их напоказ.

— Это дацзыбао Горелого.

Фрау Эльза оборачивается. Она вернулась еще красивее, чем была неделю назад, если такое возможно.

— Это он их здесь развесил?

— Нет, я. Горелый подарил мне их, и я… решил, что незачем их скрывать. Для него ксерокопии — это как бы художественное оформление нашей игры.

— Что же это за ужасная игра такая? Игра, в которой расплачиваются за содеянное? Какая бестактность.

Пожалуй, скулы у нее стали выдаваться чуть больше за то время, что я ее не видел.

— Ты права, это бестактность, но на самом деле это я во всем виноват, потому что первым пустил в ход ксерокопии. Конечно, мои представляли собой статьи, посвященные игре, а что касается выбора Горелого, то его нетрудно было бы предугадать. Каждый ориентируется как может.

— «Отчет о заседании Совета министров от 12 ноября 1938 года», — прочла она своим ласковым и звучным голосом. — Тебя с души от всего этого не воротит?

— Иногда, — сказал я, не желая хвастать. Фрау Эльза возбуждалась все сильнее. — История вообще кровавая штука, следует это признать.

— Не об истории я веду речь, а о твоих выходках. История меня не волнует. Что меня волнует, так это гостиница и ты в ней как нарушитель спокойствия. — Она стала аккуратно снимать листки со стены.

Я подумал про себя, что не только портье ей нажаловался. Неужели и Кларита тоже?

— Я их заберу, — сказала она, складывая ксерокопии. — Не хочу, чтобы ты мучился.

Это все, что она хотела мне сказать? — спросил я. Фрау Эльза медлит с ответом, поворачивается, подходит ко мне и целует в лоб.

— Ты напоминаешь мне мою мать, — говорю я.

Фрау Эльза смотрит на меня широко раскрытыми глазами и крепко целует в губы. Что теперь? Не слишком отдавая себе отчет в том, что делаю, я взял ее на руки и положил на кровать. Она засмеялась. Тебя, видимо, преследовали кошмары, объявила она, несомненно намекая на царивший в комнате беспорядок. Ее смех напоминал смех ребенка, хотя в нем звучали и истерические нотки. Она гладила мои волосы, что-то шепча при этом. Я лег рядом и ощутил щекой контраст между холодной льняной тканью кофточки и ее теплой, нежной на ощупь кожей. На какой-то миг я поверил, что сейчас она наконец-то отдастся, но, когда сунул руку ей под юбку и попытался стащить с нее трусики, все тут же закончилось.