Шрифт:
— а что, — сказал Уилли, — почему бы и нет! — потом он увидел меня: — ну как, хорошо посралось?
— не очень.
— не очень?
— да.
— тебе нужно есть побольше грубой пищи, лучше всего — побольше зеленого лука.
— ты думаешь?
— ага.
я наклонился, схватил их обоих и крепко стиснул в объятиях, быть может, в следующий раз все будет не так плохо, между тем были беспорядки, пиво, разговоры, литература, а красивые юные дамы ублажали толстых миллионеров, я протянул руку, взял одну из моих собственных ситар, развернул, снял бумажную полоску, впихнул сигару в свою сморщенную, замысловатую физиономию, а потом зажег ее — сигару, плохая литература — как плохая баба: с ней почти ничего нельзя поделать.
Я убил человека в Рино
Буковски плакал, когда Джуди Гарленд пела в зале нью-йоркской филармонии, Буковски плакал, когда Ширли Темпл пела «В моем супе печенье в форме зверюшек»; Буковски плакал в дешевых ночлежках, Буковски не умеет одеваться, Буковски не умеет разговаривать, Буковски боится женщин, у Буковски слабый желудок, Буковски полон страхов и ненавидит словари, монахинь, мелочь, автобусы, церкви, парковые скамейки, пауков, мух, блох, фанатиков; Буковски не воевал. Буковски стар и уже сорок пять лет не запускал бумажного змея; будь Буковски обезьяной, его бы взашей прогнали из племени…
мой приятель до того озабочен сдиранием мяса моей души с костей, что едва ли задумывается о собственном существовании.
— зато Буковски очень аккуратно блюет и при мне никогда не ссал на пол.
как видите, я все-таки наделен некоторым шармом, потом он распахивает маленькую дверь и там, в тесной комнатенке, заваленной бумагами и тряпьем, начинает изворачиваться.
— можешь оставаться здесь в любое время, Буковски. только ты никогда не захочешь.
ни окна, ни кровати, но зато ванная рядом, мне там все еще нравится.
— но возможно, тебе придется носить в ушах затычки, потому что я все время слушаю музыку.
— ничего, я уверен, что смогу раздобыть комплект.
мы возвращаемся в его каморку.
— хочешь послушать Ленни Брюса?
— нет, спасибо.
— а Гинзберга?
— нет, нет.
ему просто необходимо, чтобы постоянно крутились либо магнитофон, либо проигрыватель, наконец они наносят мне предательский удар Джонни Кэшем, поющим для ребят в Фол соме.
«я убил человека в Рино, чтоб увидеть, как он умирает».
мне кажется, Джонни пичкает их дерьмом, точно также, как, по моим подозрениям, поступает на Рождество с ребятами во Вьетнаме Боб Хоуп, но это мое личное мнение, ребята надрывают глотки, их выпустили из камер, но у меня такое чувство, будто голодным и угодившим в ловушку людям вместо сухарей швыряют обглоданные кости, я ни черта не чувствую в этом ни храбрости, ни благочестия, людям, сидящим в тюрьме, можно помочь только одним способом: выпустить их оттуда, и только одним способом можно помочь людям, сражающимся на войне, — остановить войну.
— выключи, — прошу я.
— в чем дело?
— это надувательство, мечта импресарио.
— нельзя так говорить. Джонни мотал срок.
— многие срок мотали.
— мы считаем, что это хорошая музыка.
— его голос мне нравится, но в тюрьме может петь только тот человек, который сидит в тюрьме, — это точно.
с нами там еще его жена и двое чернокожих парней, которые играют в каком-то ансамбле.
— Буковски любит Джуди Гарленд. «Где-то за радугой».
— один раз в Нью-Йорке она мне понравилась, у нее душа пела, она была неподражаема.
— она растолстела и спилась.
та же история — люди сдирают мясо, и все без толку, я ухожу немного пораньше, уходя, я слышу, как они опять ставят Дж. Кэша.
я останавливаюсь купить пива и не успеваю войти в дом, как звонит телефон.
— Буковски?
— да.
— Билл.
— а, привет, Билл.
— что ты делаешь?
— ничего.
— а что ты делаешь в субботу вечером?
— в субботу я занят.
— я хотел, чтобы ты пришел ко мне и кое с кем познакомился.
— в другой раз.
— знаешь, Чарли, мне скоро надоест звонить.
— ага.
— ты все еще пишешь для этого грязного листка?
— для чего?
— для этой хипповой газетенки…
— ты ее читал?
— конечно, сплошь жалкий протест, зря теряешь время.
— я не всегда пишу в соответствии с курсом газеты.