— Ну давай уже про Ксюшу.

— Может, чайку попьем?

— А я бы съела чего.

— И я.

— Нету еды в доме.

— Плохо, душа моя.

— Пиццу закажем? Или роллов? Ты с японской пищей как?

— Э-э-э-э-э.

— Ясно. Тогда пиццу…

— Тогда пиццу.

— И про студентку Ксюшу.

МЕТКИ: РЕВЕРС

У всех несчетное количество лиц, куда там бедняге Янусу с минимальным набором, сегодня я покажу вам одно, завтра другое, а стоит ли ждать до завтра, абсолютно нет.

Всего хорошего должно быть много, и я искусственно продлеваю это утро, просыпаясь в немыслимые пять утра, виданное ли дело.

Я обращаюсь к тебе, я говорю с тобой, я не жду твоего ответа, более того, я его, кажется, знаю.

Немыслимые пять утра, открытое окно, ноутбук на коленях и можно вспоминать. Много лет безжалостно запихивая вылезающую дрожжевым тестом из квашни малой емкости память, назад и глубже, наконец-то я разрешаю себе вспоминать.

Почему можно именно сейчас? Именно здесь?

Только ли потому, что с рук моих безвозвратно сошли цыпки и бородавки, волосы подстрижены по цене триста баксов, нормальный московский салон красоты, слегка брендовый, и если мой черный свитер и пахнет чем-нибудь — то ароматом размолотых кофейных зерен, только так, и стоит передо мной чашка, полная кофе, а не тошнотворной желто-коричневой жидкости, выдаваемой за какао школьной поварихой теткой Надей. А ведь первая часть латинского названия Theobroma cacao переводится как пища богов, о чем никогда не узнала бедная тетка Надя, вне зависимости от погоды и времен года, какие еще мелочи, принаряженная в разношенные серые валенки — повариха и повариха, что скажешь еще.

Таская социально-уродливое клеймо ребенка из неблагополучной семьи, я получаю дополнительное питание в школьной забубенной столовой, тетка Надя меня жалеет, в моей плохо промытой тарелке гарнира всегда больше нормы, с котлетами так не поступишь, котлеты — они считанные.

Голод — гадкая штука, стыдная и страшная, вряд ли скажешь лучше Хармса: «Так начинается голод — с утра просыпаешься бодрым, потом начинается слабость, потом начинается скука, потом наступает потеря быстрого разума силы, потом наступает спокойствие. А потом начинается ужас».

Девочки из большого дома не посещают нашу районную, сугубо пролетарскую школу, каждое утро немолодой, но бравый и осанистый шофер отвозит их маленькую толпу — в специализированную и английскую. Даже форма у них была особая — специализированная и английская, клетка зеленая, клетка черная, клетка желтая, и ни одной грубо-синей и тускло-коричневой — цвета клана обязательного среднего образования, куцая радуга нищих.

А я наперевес с немаркого цвета портфелем последовательно прохожу через скучную анфиладу школьных дверей, одна, вторая и третья, и вот между второй и третьей необходимо поучаствовать в массовой акции «сменная обувь». На грязный цементный пол затоптанный, дрянь, тысячами ног, шлепается что-то тряпичное, безобразное и со шнурками, это мое, это мое.

А еще у нас на стене висит календарь. Дома. Это тоже мое. В своих изуродованных гормонами воспаленных снах я часто поступаю жестоко не только с календарем, но и со стеной. Она рушится уродливыми обломками с ржавыми хищными крюками арматуры, поглощая распахнутыми ртами своих руин глянцевито поблескивающую офсетную узкоглазую красотку — японку в традиционных одеждах и с веером, пока сложенным. Моя ежевечерняя ненавистная обязанность — зачеркивать утекающий день крест-накрест, в два коротких графитовых штриха, раз-два, ничего сложного. Простым карандашом «Конструктор-М», периодически подтачиваемым острыми предметами, более-менее для этого пригодными, неосмотрительно попадавшим в короткопалые отцовские руки с ребристыми ногтями в никотиновых коричневатых пятнах.

«Мы должны тщательно учитывать, сколько времени уже отсутствует наша мама», — говорит отец.

«Чтобы хорошенько подготовиться к ее возвращению», — говорит отец.

«Это самое малое, что ты можешь сделать», — говорит отец.

Он протягивает мне карандаш «Конструктор-М». Я ставлю свой крестик. Я не верю в его нолик.

Иногда так и происходит. Мама исчезла из нашей жизни внезапно. Память вытворяет странные штуки, и я не помню ни месяца, ни года, но зато отчетливо — время суток, когда она последний раз гладит меня по щеке, это время начала сумерек, ленивого закатного солнца, оно всегда немножечко через край.