— Я ушел из общаги, — говорит он вдруг. — Надо серьезно работать, Детка… Теперь у меня своя хата.

Я хочу спросить, что за хата, но вспоминаю урок Гранда и молчу.

— Отличная хата, — говорит Валька. — В высотном доме. Есть такая частушка: «Я живу в высотном доме, но в подвальном этаже…» Слыхала? Вот так и я…

Мы встаем из-за стола.

— Конфету забыл, — говорю я.

— Это тебе, — говорит Валька. — Я их не ем.

У него простое, открытое лицо. Взгляд с лукавинкой. Как жаль, что он не в моем вкусе!

Когда я выхожу из института, уже темнеет. В окнах горят огни, и воздух кажется синим. Я люблю сумерки. Они лишают предметы определенности, и все становится условным, как в театре. И наш парк в снегу, по которому я иду одна, совсем другой, чем был утром.

И люди в автобусе и в метро совсем другие. Они все о чем-то думают, и эта задумчивость придает всем лицам что- то общее. Может показаться, что все они думают об одном и том же. Но каждый думает о своем. Девушка с нарисованным лицом вспоминает чьи-то слова, старушка обдумывает, что сготовить на ужин, негр из университета Лумумбы скучает по какой-нибудь Тананариве, столице Мальгашской республики… А я думаю про Вальку Тарасова. От наших я уже знаю, что Валька устроился дворником в высотный дом…

Вечером папа с мамой уходят в гости, а я остаюсь одна в квартире. Они нечасто уходят, и мне даже нравится побыть одной. Я не люблю темноты — это у меня с детства, — поэтому первым делом зажигаю повсюду свет. Потом достаю свой проигрыватель и кручу пластинки. У меня есть свои любимые. «Романс» Шостаковича в исполнении ансамбля скрипачей, Вертинский и артисты цыганского театра. Я могу их слушать без конца. Маму это удивляет, а папу сердит. Сегодня их нет, и я могу делать что хочу. Я достаю свои работы и расставляю по всей квартире. Получается вроде выставки. Это выставка без зрителей, для меня одной…

Оказывается, я довольно много сделала за полгода! Есть несколько удачных портретов. Кажется, я начинаю понимать, почему мне не удаются натюрморты. Я все немного утрирую, и в портретах чувствуется юмор. Мое, авторское, отношение. А в натюрморте юмор, ирония невозможны. Ну как написать иронический апельсин?!

Мои размышления прервал телефонный звонок. Это Нина. Ей очень нужно со мной поговорить. Она звонит из автомата. Здесь, на углу.

— У тебя кто-то есть? — спрашивает она. — Честное слово, никого? Я в таком виде! А чей это голос?

— Вертинского, — говорю я. — Сейчас выключу…

Мне нравится эта песня, и я хочу ее дослушать. Свои работы я успела убрать и спрятать в папки, и ничто не напоминает о недавней выставке.

Я кружусь по комнате, подпевая Вертинскому, и перед глазами отчетливо встает тот осенний вечер, и свадьба, и Нина в белом платье, и троюродный дядя, который танцевал, как шахматный конь…

Все же вспомнила про меня! Больше месяца прошло с тех пор! Хороша подруга! Сейчас я ей выдам!..

Но вот она входит, и едва я вижу ее знакомую пуховую шапочку и круглое, румяное с мороза лицо, как вся моя злость проходит.

Она в клетчатой юбке и красной шерстяной кофточке, такая привычная, своя девчонка.

— Ну, как ты живешь? — говорю я. — Есть хочешь? Ну, тогда чаю…

Это у меня мамино. Кто бы к нам ни пришел — сразу кормить. Мама говорит, что дала себе такой зарок в студенческие годы, после того, как в одном доме ее не догадались пригласить к столу. А время было послевоенное, трудное. Вот тогда мама и дала зарок, что из ее дома — если у нее будет когда-нибудь дом — никто не уйдет голодным.

Ужинать Нина не хочет. И чаю не хочет. Ну, так и быть, за компанию. Брось, давай какой есть! Ну, завари свежий, пожалуйста! Гера, между прочим, тоже любил хороший чай…

— Ты его отучила? — спрашиваю я. У меня ответственный момент — я насыпаю чай в сполоснутый кипятком чайник. Нина мне не отвечает. Обернувшись, я вижу, что она плачет, закрыв лицо ладонями.

— Я уже три дня живу у мамы, — говорит она сквозь слезы. — Мы поссорились…

— Насовсем? — Я просто не могу поверить, что это всерьез. Мне кажется, Нина сейчас засмеется и скажет: «Шютка!»

— Не знаю, — говорит Нина. — Если бы он хотел помириться…

Слезы бегут сквозь ее пальцы и падают на стол. Плачущую Нину я видела когда-то в школе, классе в седьмом. Тогда она плакала из-за двойки по алгебре, и мне не было жалко ее, а даже немного смешно. Теперь я смотрю на Нину, и мне самой хочется плакать. И я ненавижу Геру с его снисходительной улыбкой. Нет, первый мириться он не станет!

— Ну, и черт с ним! Плюнь на него.

Нина отнимает ладони от лица. Заплаканные глаза смотрят светло, удивленно.