Отец Олимпий, как правило, проводил эти совместные часы с нескрываемым удовольствием, приобретя в лице юного жижинского прихожанина маленького друга и духовного сына. Ваня же, обретя духовника, уже плохо мог представить себе прежнюю жизнь без этих живительных бесед с настоятелем. Перемены в поведении сына Гвидон обнаружил не сразу. Продолжая жить в состоянии привычной убеждённости в отношении самостоятельности и серьезности сына, он особенно не вникал в то, чем его сын занят в свободное время. Уверен был, что все Ванькины внешкольные увлечения носят такой же, как и сам его сын, цельный и продуктивный характер, имея на выходе один прицел — сделаться мастером в выбранном деле. Дело, само по себе, могло быть любым, и здесь он своё отцовское влияние не подключал, не считал нужным.

Первый соловей пропел тревогу, когда он завершал работу над памятником Джону, через год после смерти тестя. Вместо мраморной плиты отобрал огромный валун, который доставили к нему во двор и сгрузили. Стесал поверхность в плоскую площадку. Отшлифовал и высек по камню: «Джон Ли Харпер. Пастух. Человек планеты Земля. 1900–1983».

— Нужен крест, обязательно, — сказал Ваня, осмотрев почти завершённую работу. — Протестантский крест, самый простой, две перекладины.

— Это ещё зачем? — удивился Гвидон такому предложению сына. — Джон в Бога не верил, скорей всего, и никак, насколько мне известно, не был связан с религией.

— Он был протестант, я это знаю, — не согласился Иван, — и пускай над его могилой будет его крест. Пожалуйста.

— А тебе это зачем? — пожал плечами отец. — Что ты сам в этом понимаешь?

— Я очень тебя прошу, папа, — упрямо стоял на своём Иван. — Джон так хотел бы. Я знаю. Мы с ним на эту тему разговаривали не раз.

— Ну ладно, раз знаешь, — снова пожал плечами Гвидон, — мне это не сложно. Действительно, две лишние палки под прямым углом. Хуже не будет, — и начал размечать.

А через неделю, когда устанавливали, увидел, как сын перекрестился. Неоднократно. И поклонился. Как-то совсем не по-детски, излишне сурово. Потом спросил, когда вернулись домой:

— А ты что, по-настоящему в Бога веришь? Или это забава такая новая?

— Пап, я в Бога верю, по-настоящему. И буду поступать в Духовную семинарию, в Троице-Сергиевой лавре, в Загорске. Я это решил окончательно.

Гвидон присел на то место, где стоял, на пол, потому что в этот же момент сообразил, что сын не шутит. Если бы шутил, он бы понял. Но Иван не шутил. И ещё Иконников понял, посмотрев ему в глаза, что не станет, по крайней мере сейчас, заводить разговор на эту тему. Пусть пройдёт время. И пусть утечёт вода. Если она случайная, высохнет без следа, сама. Если нет, то пускай сын объяснит ему, откуда это несчастье родом. Как случилось в его семье такое, что сын своего отца решил стать попом. Чтоб крестить воздух и махать кадилом в храмовом чаду? Нет, можно, в принципе, и верить, если готов. Можно и посещать, в конце концов, и наблюдать за тем, если есть желание, как другие ряженые машут. А уж иконой любоваться — это пожалуйста, сколько угодно, это и само по себе великолепное дело, и с искусствоведческой точки зрения чрезвычайно познавательно. Но самому челом бить, ручку для поцелуя протягивать и дымы пускать? Этого нам ещё не хватало! Мало нам других, настоящих неприятностей, неисправимых. Так ещё одно вдогонку! Бред!!!

Больше к этому разговору они не возвращались. Он ходил в школу, учился, принося только высокие оценки. Много читал, помогал по дому, особенно старался навести порядок в те дни, когда Прасковья была плоха и больше лежала. Чаще в доме Шварца, чем у себя.

Это было вполне объяснимо, хотя уже давно от неё никто из них ничего не просил. Теперь больше приходилось ухаживать за ней самой. И по большей части это легло на Ваню. Сам вызвался. Аптека, лекарства, туда-сюда — безотказно. Включая — поговорить и рассказать, что делается на свете. Глаза-то не читают больше. И телевизор плохо говорит, не слышно. Так что ходил к ней, к Шварцам, отрабатывал детство, но по доброй воле, с душой и лаской.

Был ещё момент, почему жила у Шварца. Ближе к лету, сначала по редким выходным, по причине якобы ребёнок — воздух — загород, Кира Богомаз, как старый друг семьи, стала бесперебойно навещать Жижу. Как правило, оставалась до понедельника, с Петькой со своим четырёхлетним. Затем, ближе к июлю, начала появляться чаще, почти каждый выходной. В августе целый отпуск провела с ребёнком в Жиже. Петька так привык и к дому, и к деревенской жизни, и к глиняному оврагу, и к лесу, и к ничейному яблоневому саду, что был совершенно уверен, что провёл тут, купаясь в счастливом детстве, все свои предыдущие несознательные годы.

К новогодним праздникам Кира переехала в Жижу совсем, окончательно. Поначалу моталась на службу в Москву, потом перестроила работу и время: взяла переводы на дом. Но не у себя, а тут, в Жиже. А Петька после Нового года уже начал вовсю называть Юлика папой. По-другому и не мыслил больше. Привык. Да и полюбил, как отца, которого раньше просто не было, а теперь есть. А то, где раньше папа был, перестал спрашивать, больше было не нужно. Смущала Шварца во всём этом деле, если откинуть Карнеби-стрит, — Параша. Та молчала, конечно, искоса наблюдая за новообразованной ячейкой внутри дома и хозяйства, но шустрого Петьку всё равно полюбила. Да и Кира нравилась: заботой, уважительностью, весёлым каким-то отношением, на Тришкино похожим. А вообще, кто теперь кому кто, плохо понимала, и по неважной уже голове, и по недостатку совестливости, чтоб выспросить у Юлика напрямую. Но чуяла, раз с ней хозяева тему не трогают, а просто живут, как себе назначили, то самой лезть с дознанием запретно. Нельзя. Хоть и не по-божески то, что видела, складывалось, как-то не по-людски. Миру Борисовну порой вспоминала, нравственный свой личный ориентир, — как бы, думала, она, Мира-то, к такому делу отнеслась, видя, что при живой дочке и жене есть и мальчик ещё, тоже чёрный и тоже с похожим носиком, и девка другая имеется в доме, хоть и своя и добрая.

Однако окончательные ответы на свои незаданные вопросы Прасковья Кускова так и не получила. Тихо умерла в своей постели, в комнатке между кухней и мастерской, летом восемьдесят шестого, в день, когда выпускник Боровской средней школы Иван Иконников писал сочинение на тему: «Утро мирянина» на экзаменах в Духовной семинарии. Рекомендации к поступлению дал настоятель церкви Святого Даниила в Боровске отец Олимпий, в миру — Григорий Миросадников. Смерть Параши привела ко второму по счёту за долгие годы вынужденному единению в общей утрате Юлика и Гвидона. Вместе опускали гроб в яму в хендехоховской земле, вместе забрасывали всё той же глиной. Потом посидели, в опустевшей пристройке с подковой на гвоздике над дверной притолокой, как в наиболее нейтральном месте, чтобы помянуть. Всё было без особых слов, так что помянули накоротке, в малом составе: пара живых ещё соседок, знавших бабу Парашу, Кира и они оба. Получилось не очень по-людски, как-то уж больно по-деловому, хоть и ныло сердце у каждого, и слёзы были самые честные. В общем, сделали как положено и разошлись по домам. Уговорились лишь, кто в Лондон первый даст знать про Парашу. Чтобы обоим в город не ехать. Да, честно говоря, и звонить стало накладно. С деньгами была труба. Заказы встали. Совсем перестали предлагать работу, и было ясно, по какой причине. Особенно коснулось Гвидона. Шварц-то ещё мог писать и как-то работы по случаю пристраивать независимо ни от кого. А уж про участие обоих в выставках, плюс общественные заказы и прочее — можно было забыть навсегда. Да и в секретари Союза на новые сроки ни того, ни другого не переизбрали. А заодно вывели из состава выставкома, чтобы устранить возможность как-то влиять на художественный процесс, а заодно лишить возможности открывать пасть по любому поводу. Как обещала власть, так и сделала, не обманула. Но всё равно пару раз в месяц получалось с Карнеби поговорить. Чаще Триш звонила на Серпуховку, по средам, если заставала мужа. А Приска — Гвидону, в Кривоарбатский.