Гвидон не ответил. Помолчал, глядя в пол, потом спросил:

— А Юлик ваш?

— Что Юлик? — не врубился директор.

— Не он, значит?

— Что не он? — снова не понял Сухотерин.

— Не он Фридриха взорвал?

— Да какой там он! Он меня чуть потом не убил. Орал, пока ехали, что мародёр, негодяй, варвар, мол, и всё такое. Может, это последний уцелевший памятник во всей Европе, орал на меня, под трибунал пойдёшь, негодяйская морда! Так только, мол, фашисты поступали, а мы должны искусство беречь типа. В общем, чокнутый был, малахольный. Правда, сам к немочке бегал одной, а после жил у неё, у балеринки. Я-то знаю, сам возил. А сейчас, наверно, его и в живых давно нету. А я вот при месте. Трудимся, ветеранствуем помаленьку. Старая гвардия, как-никак. Так что будьте спокойны, не подведём. Контора, как говорится, пишет.

Он поднялся, приглашая посетителя подбить итог встречи и завершить визит. Однако Гвидон не поднялся вместе с ним. Он молча исследовал глазами пол.

— Так… это… — неуверенно изрёк Сухотерин, — ещё какие вопросы, может, имеются? Если… затратного характера, скажите. Ничего. У нас принято напрямую.

— Водички… — едва слышно выдавил из себя Иконников. — Воды нет у вас? — Он приложил руку к груди… чтобы унять частое биение там… где сердечная мышца.

Потом он долго ещё сидел в машине, никак не получалось тронуться с места. Поочерёдно дрожали то ноги, то руки. И не успокаивалось сердце. В офисе Востряковского кладбища нашлась случайная валерьянка, и перепуганный ветеран-директор самолично накапал ему в рюмку, разбавив капли водой. Помог прилечь на три сдвинутых стула, пока там носились колбасой в поисках врача. Но Гвидон, чуть полежав, встал и ушёл. Домой, в Кривоарбатский, уехал на такси. Бросил машину на кладбищенской стоянке. Всё равно, подумал, через два дня будет автобус от Союза, так и заберу потом. А в Жижу не поеду, а то Кондрат подступит — доктора оборёшься. Отлежусь лучше на Арбате, у себя.

На третий день, после коротких формальных поминок, где почти не пил — так, подносил лишь к губам, — тем же вечером уехал в Жижу. Ванька доучивался в семинарии, где ему оставалось пробыть ещё до весны, так что спешить было не к кому. Последние пять лет в основном жил один. В отличие от Юлика, к которому переселилась Кира Богомаз с сыном. Ну, это его дело, непонятно, как у них там и что. Приехал, когда уже порядком стемнело. Поставил машину, зашёл в дом. Сунул руку в буфет, вытянул бутыль мутной тёти-Марусиной жижи, сунул в пластик и пошёл через овраг, ощущая тряску в ногах. Мысленно был готов. Но ноги не шли, упирались. И слегка покалывало там же, в левых рёбрах. Он постучал, хотя знал, что открыто, и стал ждать. Кира отворила дверь и удивлённо спросила:

— Что-нибудь случилось, Гвидон Матвеевич? Вы какой-то бледный немного или мне кажется?

— Где Юлий Ефимыч? — вопросом на вопрос ответил Гвидон. — Добрый вечер.

— Добрый, — извиняющимся голосом поправилась Кира, — у себя он, в мастерской. Позвать?

— Лучше проводить…

Она пересекла кухню, затем гостиную и толкнула дверь мастерской от себя:

— Юлик, к тебе…

Шварц оторвал голову от работы и уставился на Иконникова. Ничего не говорил. Ждал.

— Фелька умер. Гурзо, — тихо сказал Гвидон и вытащил из пакета бутыль. — Помянем?

Шварц встал, подошёл к двери и прикрыл её, щелкнув задвижкой изнутри. Кивнул на рабочий стол:

— Садись.

Взял с каминной полки два стеганых стопаря, дунул по разу в каждый и поставил на стол. Сгрёб рукой бумаги и остальное. Отодвинул к краю рабочей поверхности. И сел сам.

Гвидон налил, они подняли и выпили, без слов, не чокаясь и не закусывая.

— Хороший был Фелька, — сказал Юлик, — хоть и неправильный.

— Хороший, — согласился Гвидон и налил ещё.

Выпили. Потом помолчали. Оба знали — то, что сейчас происходит за этим столом, не случайно. Только в отличие от бывшего друга Шварц не знал, как объяснить себе это странное чувство.

— Тридцать пять лет… Я подсчитал… — сказал вдруг Гвидон, глядя в сторону от Шварца.

— Тридцать четыре с половиной, — ответил Юлик, — я тоже считал недавно, — и налил уже сам. Себе и ему.

Снова выпили. Гвидон поднял на него глаза и спросил:

— Почему ты мне не сказал?

— Ты не спрашивал… — пожал плечами Шварц. — Ты решил всё сам. Ну тогда и мне пришлось решать самому. Всё просто.

— А сказать — не мог? Тоже — просто. Просто взять и сказать, как было на самом деле. Толком объяснить. Чтобы мне не пришлось через тридцать пять лет узнавать.

— Интересно, от кого?

— От Сухотерина.

Шварц покачал головой:

— А-а-а… Война — дело весёлое… Помню-помню… Жив, негодяй… Где ж ты его раскопал, заразу?

— На кладбище.

— Халтуру лепил?

— Фельку хоронил. Он там у них могильным директором, Фёдор твой.

— Я знал, что ему только мертвяками командовать.

— А к какой ты немочке-то бегал? Не поделился тогда.

— Балеринка одна была. В возрасте. Помню её. А ты его послал, генерала с набережной?

— Послал. И ты?

— И я.

— Восемь лет…

— Восемь лет…

— Два идиота…

— Два идиота…

Они встали и обнялись. И стояли так долго, неподвижно. Когда оторвались, уже плакали. Оба. Одновременно начали и так же синхронно не могли унять слёз.

— А Ванька твой молодец какой. Батюшка будет. Я б таким сыном гордился.

— Я и горжусь. Грехи будет отпускать, по блату. Мечтает восстановить когда-нибудь нашу разрушенную церковь, жижинскую. Говорит, ещё с детства об этом думал. Молится. А служить хочет в Боровском храме, диаконом. Или иереем. У отца Олимпия, своего духовника. Тот настоятелем там, благословить обещал на службу. Такие, брат, дела.