— Так собирать или не можешь ответить? — внезапно взъярилась Кира, чего раньше он за ней не замечал.

— Иди лучше уроки проверь у Петьки, — самым нелепым образом ответил Юлик и заперся в мастерской. Так и сидел там до наступления темноты и прихода Гвидона, с мутной бутылью, не поев с самого утра.

Спать решил внизу, чтобы не поднимать себя наверх, — не было сил. Добрёл до Парашиной комнатёнки, опустил тело на железную, с набалдашниками, койку и откинулся на спину, не снимая обуви. Сердце билось непривычно громко. Больно не было, но удары слышны были отчётливо. Раньше такого не замечал — чтобы сердце билось, а он, не прикладывая усилий и не вслушиваясь специально, как работает в его теле бесперебойный мотор, знал всё наперёд, про всё-всё. Про Триш, Нору, Киру, Петьку. Про Гвидона, про Ваньку. Про Ниццу и Прис. Про Джона. Про Иуду. Про самого Христа. Про фрау Эльзу Хоффман. И про самого себя, маленького Хуана Шварца, гвардии лейтенанта сапёрных войск, замкоменданта уютного немецкого городка с необычным названием Крамм. И ещё про то, что он, сластолюбивый прелюбодей Хуанито, никогда не станет академиком живописи. Юлик прикрыл глаза и вслушался, пытаясь нащупать взаимосвязь между отсутствием всякой боли внутри него и звучными мерными сигналами тукающего механизма. И нащупал. А нащупав, понял. Это было не сердце. Этот звук, звонкий и мерный, имел совсем другую природу. Потому что металл бился о камень. О постамент. Своим бронзовым лошадиным копытом. Оттуда — он сразу догадался — и потукивало. Ещё догадался потому, что теперь всё было замечательно хорошо видно, так как он ещё находился внизу, а бронзовый Фридрих и его конь уже возвышались над ним, перекрывая конской головой и кованым рыцарским шлемом пространство святящегося ярко-голубым неба. Вокруг Фридрихова шлема вихрился тонкий и почти прозрачный дым, струящийся из жижинских труб. Он поднимался вверх, свиваясь в толстые дымные косы, и концы этих кос упирались в небесный свод, образуя прозрачный проход наверх. Освободитель стоял и ждал. И тогда Юлик закричал ему, наверх, так, чтобы он его надёжно услышал:

— Чего ты ждёшь, Фридрих? Делай то, зачем пришёл! Скорее! Иначе снова придёт Сухотерин и бросит в тебя последнюю гранату войны. И тогда будет поздно! Будет совсем-совсем поздно!!!

Фридрих улыбнулся, но не ответил. Он просто стал медленно заваливаться набок, на Юлика, потеряв опору под той ногой, где его бронзовому коню не хватало бронзового копыта. И вновь не было боли… Потому что он, саперный гвардеец Хуанито Шварц, уже успел к моменту падения на него железного Освободителя изящно проплыть меж ног его боевого коня и так же плавно воспарить наверх, к раструбу прохода, умело вылепленного Гвидоном из прозрачного дыма, упершегося противоположным концом в ярко-голубое жижинское небо…

Звонок на Карнеби-стрит раздался лишь поздно вечером, когда Гвидон, убитый и еле живой, достиг Кривоарбатского и набрал Лондон. До Москвы добирался дольше обычного, потому что руки тряслись и не слушались руля; он вынужден был бросить машину в Балабаново и пересесть на электричку. До этого они ждали «Скорую», после того как утром, держась за сердце, прибежала рыдающая Кира. Потом полдня — милицию, фиксировать человеческую смерть. Сын, Ванька, к тому времени был уже на службе, в боровском храме, и поэтому Гвидону всё же пришлось оставить Киру на Петьку, после того как тот вернулся из школы. Петька, узнав, что случилось с отцом, бросил ранец, разревелся и убежал к себе. Там, не переставая плакать, пробыл с час или около того. Короче, кого оставлять на кого, Гвидону было неясно. По-хорошему, его самого следовало бы оставить на кого-то, потому что сам он двигался, перемещаясь от предмета к предмету, сквозь туман, возникший у потолка и разом опустившийся мутной пеленой вниз, с центром мути на уровне глаз. Юлик продолжал лежать на Парашиной железной кровати с набалдашниками, необыкновенно красивый, с заострившимся носом и ставшей непривычно тонкой линией вытянутых холодных губ.

— Зачем же ты так со мной, зачем… — повторял Гвидон как заведённый, всю дорогу, пока электричка подбиралась к Москве, делая остановку на каждой станции, а он, прижавшись лицом к подмороженному оконному стеклу, тупо следил за тем, как мелькают перед глазами путевые столбы, унося его всё дальше и дальше от Юлика. От того Юлика, который был и которого больше нет. — Зачем… Ведь только жить начали, Юлик… только начали.

В Лондоне было на три часа меньше, но всё равно все уже были дома. Триш, которая подошла к телефону и узнала страшную новость первой, опустилась на пол, так и замерла. Трубку, вывалившуюся из её руки, подхватила Норка и заорала в неё по-английски, пока Прис, кинувшаяся к сестре, дула ей в лицо и хлопала по щекам, не представляя, что ещё нужно делать в этой неожиданно-бредовой ситуации.

— Что?! Кто это?! Что вы ей сказали?!

С того конца провода раздался дрожащий голос Гвидона. Он повторил, негромко, нащупывая каждое слово перед тем, как его произнести, словно штурман, утерявший лоцию, но которому в сей момент необходимо провести судно через неизвестность:

— Это Гвидон… Юлик… сегодня умер… Ночью… — и добавил, уже совсем плохо следя за собственными словами: — Это Гвидон… Юлика больше нет… Юлика… Хороним через три дня… Юлика… Юлика нашего…

Через сорок минут после Прискиного звонка принеслись Ницца и Боб. Нора всё ещё продолжала плакать, беспрестанно промакивая глаза салфеткой. Потом слёзы кончились, но она всё равно продолжала тереть глаза тыльной стороной обеих ладоней, нервно, до красноты. Триш лежала на диване, бледная и затихшая, и это было хуже, если б она рыдала в голос. Прис металась от сестры к племяннице, подбирая слова, но чувствовала, что нужных не находит. В итоге тоже совершенно расклеилась и перестала сопротивляться. Откинулась в кресло, и из неё разом пролились все задержанные на какое-то время слёзы.

Ницца быстро взяла ситуацию в свои руки. Сунула Триш под язык таблетку валидола, прижала к себе Норку, гладя её по голове, молча. Одновременно кивнула мужу на Прис, мол, позаботься, присядь рядом. Затем оторвалась от Норы, подобрала со столика телефонную книжку, нашла Москву и набрала номер в Кривоарбатском. Там ответил Гвидон, словно никуда не отходил от аппарата.

— Это я, пап, Ницца, — сказала она и, не давая отцу расслабиться, по-деловому добавила: — Пап, нужно организовать срочную телеграмму, на адрес Карнеби-стрит и на мой, с извещением о смерти. Лучше — заверенную врачами, больницей, не знаю, как там у вас принято. Это чтобы получить визы без задержки. Завтра сделаешь?

— Постараюсь, — выдавил из себя Гвидон, и она поняла, что ему очень плохо. Невероятно плохо. На мгновенье у неё сжалось сердце. — Скоро увидимся, пап, — сказала она, подумав, что хочет увидеть отца больше, чем просто побывать в России, чтобы проститься с Юликом Шварцем. Тем более что теперь можно, в общем, обойтись и без Юлика. Права наследования у Норы и Триш, которые всегда под боком. И дело, которое она продвигает, от этого не пострадает.

Она подумала об этом и тут же ужаснулась собственной практичности. Впрочем, и на это времени не было, нужно было продолжать откачивать родных. Чем она и занялась.

Похоронные телеграммы пришли на другой день, после обеда. Визы дали без звука ещё через сутки. А за день до прощания Гвидон встречал их в Шереметьево-2: Приску, Триш, Нору и Ниццу.

В Жижу не поехали, ночевать остались в городе. Ницца с отцом и Приской — в Кривоарбатском. Триш с дочерью Гвидон забросил к ним на Серпуховку, отдав Юликовы ключи. Первые, хотя уже и довольно стёртые следы длительного женского пребывания в квартире Триш невольно обнаружила именно в этот день. Забытые зубные щётки, две, явно лишние, остатки крема для лица в круглой баночке, задвинутой в угол шкафчика в ванной комнате. Там же — халатик на крючке, цветастый по-женски и короткий не по-мужски. Тапочки в прихожей, чуть на каблучке. Ну и остальное: крышка от губной помады под ванной, усохший комочек туши для глаз, прилипший по случайности к кафельной плитке, шёлковая комбинация, забытая на дне спального гардероба. И ещё, что было совсем уж странно: мальчукового размера кеды, тоже в прихожей, сборник задач по химии для восьмого класса, в столовой на окне, и программа телевидения на неделю с обведённым во фломастерный кружок футболом, искренне ненавидимым Шварцем. Норку она положила в спальне, себе же постелила в столовой, там, где обычно спала Прасковья. Долго не могла заснуть. В горе, занимавшем все её мысли, настырно лезло что-то постороннее, чужое, ненужное. Она попыталась закрыть глаза и отбросить это от себя, но ничего не получалось.