Ближе к финалу, когда потихоньку стали расходиться кто куда и уже безвозвратно, к Гвидону подплыла вежливая искусствоведша, средних лет, умная и активная. Сказала, мол, Гвидон Матвеевич, простите ради бога, вы не знаете, на Запад случаем Юлий Ефимович не успел ли работы передать? Хочу сказать, теперь это совсем не обязательно делать, потому что и у нас весьма и весьма выгодно подобные вещи издавать. Даже вижу, как. Дорогое подарочное издание, альбом, глянец, все дела, суперобложка, нестандартный размер, высшая бумага, фактура с тиснением, финская печать, тираж — ручаюсь. Родственники, я извиняюсь, насчёт этих дел в курсе? Вы б объяснили, далеко теперь ходить не надо, есть наш «Трилистник» — и проверенный, и с именем. Кстати, к изданию в пакет прицепим само Евангелие, но в дежурном варианте, без изысков. Разве что обложку в той же стилистике дадим. В паре — уйдёт влёт. Ну а если выгорит, я имею в виду с наследниками, то, сами понимаете, внакладе не останетесь, войдёте в процент от реализации. Небольшой, но на выходе получится прилично, уверяю вас. Вот моя визитка, меня зовут Полина, звоните, я всегда на месте или автоответчик, если что…

Бабу эту Гвидон посылать не стал, ситуация была не та. Карточку сунул в карман, молча кивнул и отошёл. Краем глаза заметил Киру, с несчастным выражением на лице. Он и с самого утра видел ещё, что мается, места себе не находит. Подумал, может, поговорить потом с Триш самому? Рано или поздно всё равно ведь узнает. Но не решился. Просто подсел к ней, Приске и Норе и налил всем.

Ниццы не было видно. В это время она сидела в противоположном конце зала и разговаривала. Рядом с ней сидел молодой человек, в длинной белой рубахе, с убранными в хвост длинными тёмными волосами, примерно Норкиного возраста, чуть за двадцать или около того. Иван Иконников, алтарник боровского храма. К похоронам он успел, поспешив на кладбище сразу по окончании обедни. А точнее говоря, они успели. Вместе с матерью. С Прис. Гвидон по пути в Жижу, зная, что Ванька в это время при службе, оставил её у храма, сам же поехал вместе с остальными. Так просила Прис, не могла утерпеть, хотела увидеть сына как можно скорей. И увидала. В момент, когда заканчивалась служба. Молодого, сильного, красивого, благородного. Он прислуживал батюшке, отцу Олимпию. Тот сошёл с амвона к алтарю, остановился в синеватом воздухе храма, чуть не дойдя до паствы, и закончил проповедь:

— …моли-и твою святых оте-е-е-ц твоих… — и перекрестился. И все перекрестились ему вослед. И Приска тоже перекрестилась, по-чужому, по-православному, не в силах устоять перед тем, что видела. А потом, пока отец Олимпий зачитывал имена апостолов, отошла ко входу, купила свечек и запалила все перед ближайшей иконой.

— Господи… — шептала Приска. — Господи Боже… — спасибо тебе… спасибо за сына моего Ванечку… за мужа моего Гвидона… за дочку Ниццу… то есть… — она на мгновенье запнулась, но тут же поправилась, — за дочку мою Натали… то есть Наталью, тоже рабу Божию… за всё тебе спасибо, за всех за нас… И помяни в словах твоих Юлика покойного, Шварца, вечного нашего друга… не православного, но тоже раба твоего, Господи, ведь ты у нас один всего и есть, как тебя ни называй…

Это была первая в жизни Прискина молитва. Та, которая придумалась сама, сейчас, пока она стояла перед алтарём, глядя на сына с просветлённым взглядом умного, доброго и совсем уже взрослого мужчины. Потом, когда служба завершилась и все разошлись, он вышел к ней. Знал, что приезжает, но все равно не был готов к встрече с матерью, волновался и заметно нервничал.

Они обнялись и стояли так… долго… А потом она поцеловала его в лицо, волосы, несильную ещё молодую бороду, пахнущую храмовой лавандой, его руки, рукава длиннополой рубахи, не чувствуя и не понимая, чего можно, а чего нельзя делать в православном месте, в Божьем храме у русских.

Однако надо было спешить, чтобы успеть к погребению. И они поспешили. Правда, всё равно до самой могилы добрались, когда все давно уже были там и кладбищенские начали опускать гроб в землю, продев под днище широкие ремни. Иван перекрестил гроб, перекрестился сам. Поклонился. Бросил горсть земли в яму. И снова прощально поклонился. Именно в этот момент его увидела Ницца. И Нора. Та, в отличие от Ниццы, подошла. Они поцеловались, обнялись и недолго постояли так, тесно, рядом.

— Значит, решил стать батюшкой? — тихо спросила она Ваньку.

— Отец Олимпий благословит на службу, — кивнул Иван, — мой духовник. Когда буду в браке.

— А у нас горе, видишь?

— Он сейчас рядом… — ответил Иван, — он всё видит и слышит. И он тебя любит, Норонька. И сейчас любить продолжает. Не раз говорил, как ты ему дорога.

— А ты сам? Не забыл меня?

— И я тебя люблю, моя хорошая. Как же я мог тебя забыть, мы же с тобой родные люди, я часто тебя вспоминаю, верил, что скоро увидимся. Вот… увиделись… жаль, что при грустных обстоятельствах.

— Придёшь к нам завтра? — спросила она. — Мы хотим к дедушке сходить, Джону, сюда же, только уже к нему. Без спешки.

— У меня нет службы, приду, конечно. Я очень, очень рад, что мы встретились. — Он прижал её к себе и поцеловал в лоб. Потом спросил, тоже тихо: — А кто это? — и указал глазами на Ниццу.

— Это же Ницца и есть, — ответила Нора, — дочь Гвидона и тёти Прис. Твоя сводная сестра, по Иконниковым. Вместе с нами прилетела. Из Лондона.

— Вот она какая, значит… — протянул Иван, — сестра…

Потом все они уехали в город. В Дубовом зале, когда началось лёгкое движение народа после застолья, Ницца подошла к нему первой и поздоровалась.

— Как мне называть вас? — учтиво поинтересовался Иван.

— Зови меня Натальей, — ответила Ницца, — это моё настоящее имя. Ницца — домашнее. Давно в церкви служишь?

— Первый год, Наталья. Пока при алтаре, в храме Святого Даниила. Дальше надеюсь получить благословение от настоятеля. Но не раньше, чем вступлю в брак.

— Сам решил или… или судьба… подтолкнула? — Она не сводила с него глаз, исследуя каждую чёрточку на его лице. Но уже знала, что делает это просто так. Всматривается скорее из разъедающего мозг отчаянного любопытства, потому что и так уже давно всё поняла. В тот самый момент, когда впервые взяла в руки чёрно-белый снимок, привезённый Гвидоном для Ириски. Этого быть не могло, но это случилось. И поздно было теперь бросаться на шею, изобретать новую жизнь для себя и коверкать жизнь дорогим ей людям. Всё останется так, как есть. Но почему она не допустила тогда, что могло быть именно так? Какой бес вселился в неё и отвёл тогда её голову от её ребёнка. Зачатого пускай в случайности, но от любимого человека, а не от негодяев-насильников. Наверное, этот бес знал, что делал. Или ангел-хранитель. Иначе она никогда бы не уехала из страны, бросив своего ребёнка. Этого своего ребёнка. Но зато и не стала бы женой Боба. И вообще никогда не стала бы тем, кем стала, — в той, а не в этой жизни.