Перед отъездом в Нортгемптоншир я решил, что начну вкратце описывать дела повседневной жизни — отчасти в подражание моей приемной матери, имевшей такую привычку, но также с целью сохранить для себя и, возможно, для своих потомков точный отчет обо всех событиях, происходивших на решающем этапе моего грандиозного предприятия. Довольно сомневаться и колебаться. Я не только забыл, кто я такой и на что способен, но забыл также о своем предназначении. Но сейчас я снова услышал грохот молота Великого Кузнеца, похожий на накатывающий рокот грома, — все чаще, все тяжелее становятся удары, все быстрее выковываются неразрывные звенья, искры летят в холодное небо, огромная цепь стягивается все туже вокруг меня, когда меня тащит, теперь со страшной скоростью, навстречу уготованной мне судьбе. Ибо полдень моей жизни уже миновал, и близится ночь.

Итак, я начал вести дневник, и записи из него легли в основу оставшейся части моей исповеди.

Десять часов вечера. На площади ни души. Последний час моросил мелкий дождь, но теперь он застучал сильнее в мое окно, под которым со скрипом раскачивается на ветру вывеска с изображением древнего герба моего рода и начертанным краской девизом «Fortidudine vincimus».

Я поужинал в одной из столовых зал, где компанию мне составлял один лишь угрюмый официант с волосами как пакля.

Я:Тихо у вас сегодня.

Официант:Только вы, сэр, да мистер Грин, он тоже из Лондона.

Я:Частый гость?

Официант:Прошу прощения, сэр?

Я:Мистер Грин — он часто сюда наезжает?

Официант:Время от времени. Еще стаканчик, сэр?

Вернувшись в номер, я улегся в постель и достал карманный томик донновских «Обращений к Господу», прихваченный мной из-за бесподобного «Поединка со Смертью» — последней проповеди Донна. Эту книгу, с которой я почти никогда не расставался, я купил во время своего долгого пребывания на континенте. [225] Я внимательно рассмотрел репродукцию превосходной гравюры с фронтисписа издания 1634 года, где изображалось надгробье в виде ниши с закутанной в саван фигурой поэта, а потом на минуту задумался над своей юношеской подписью, поставленной на форзаце: «Эдвард Чарльз Глайвер». Эдвард Глайвер остался в прошлом, Эдвард Дюпор еще не появился. Но здесь и сейчас Эдвард Глэпторн заснул над длинными, ритмичными периодами Джона Донна и, вздрогнув, пробудился, когда церковные часы начали отбивать двенадцать.

Я подошел к окну. На противоположной стороне площади горел единственный газовый фонарь. Все еще лил дождь. Я заметил запоздалого прохожего в длинном плаще и шляпе с опущенными полями. Оконное стекло запотело от моего дыхания. Когда я протер стекло рукавом, прохожий уже скрылся из виду.

Я снова лег и проспал час или больше, но вдруг полностью проснулся. Что-то разбудило меня. Я зажег свечу — мои часы с репетиром показывали двадцать минут второго. Ни звука, только дождь стучит в окно да скрипит на ветру гостиничная вывеска. Но издают ли скрип ржавые петли вывески? Или же рассохшиеся половицы под чьими-то ногами за моей дверью?

Я сел в постели. Вот, опять — и опять! Не скрип вывески, но другой звук. Я достал пистолет, когда дверная ручка медленно, бесшумно повернулась.

Но дверь была заперта, и ручка, также медленно и бесшумно, вернулась в исходное положение. Снова скрипнули половицы, потом наступила тишина.

Сжимая пистолет в руке, я осторожно приотворил дверь, выглянул в коридор, но никого там не увидел. Справа и слева находились комнаты под номерами 1 и 3. Один лестничный пролет вел вниз, в столовую залу, а другой — на следующий этаж, где располагались еще две комнаты. Я не знал, остался ли мой незваный гость где-то рядом, например в одном из двух соседних номеров, но сомневался, что он вернется. Я на цыпочках подошел к ближайшей двери: она оказалась незапертой, комната пустовала. Но другая дверь, на лестничной площадке, была на замке.

Я пролежал без сна еще с час, держа пистолет наготове. Как я и ожидал, никто больше меня не побеспокоил. В конечном счете я решил, что валяю дурака: просто в мой номер по ошибке сунулся единственный другой постоялец, мистер Грин.

Тогда наконец я крепко заснул.

Я пробудился при бледном свете солнца, но, выглянув в окно, увидел, что площадь так и не высохла после ночного дождя, а небо на востоке затянуто тучами. Спустившись в столовую залу, я спросил вчерашнего официанта, сходил ли уже вниз второй постоялец, мистер Грин. Официант, все такой же угрюмый, не знал, а потому я позавтракал в одиночестве.

После трапезы я вернулся в свою комнату, чтобы привести себя в должный вид. Мне требовалось принять все меры к тому, чтобы меня не узнал Феб Даунт, который наверняка будет присутствовать на похоронах. Мы не виделись семнадцать лет, с последней нашей встречи на школьном дворе осенью 1836 года. Распознает ли он черты своего старого школьного друга в лице, что теперь отражается в зеркале? Вряд ли. Волосы у меня сейчас длиннее, гуще и — благодаря краске — темнее, чем были в отрочестве, и я не сомневался, что перемены во внешности, произведенные временем, вкупе с роскошными усами и бакенбардами да зелеными очками не позволят Даунту узнать меня. Я надел пальто, взял зонтик у угрюмого официанта (похоже, он являлся единственным слугой во всем заведении) и двинулся в путь.

По тенистой дороге с густыми зарослями плюща по обочинам я вышел из города и спустился к олдстокской мельнице. У подножья холма я свернул на дорогу, что тянулась на восток, к деревне. Было без четверти одиннадцать.

В деревне, по ведущей к церкви тропе уже шли люди — местные жители, понял я при ближайшем рассмотрении. Среди них я приметил Лиззи Брайн, шагавшую рядом с другой женщиной. Она меня не увидела, поскольку я уже старался держаться в стороне от всех, решив не являться во вдовий особняк вместе с прочими скорбящими, а наблюдать за происходящим с почтительного расстояния.