Том 3. Менестрель. Поэмы
вернуться

Северянин Игорь Васильевич
Шрифт:

Апрель 1920 г.

Toila

Блестящая поэза

Carl Sarap'ile

Я жить хочу совсем не так, как все, Живущие, как белка в колесе, Ведущие свой рабий хоровод, Боящиеся в бурях хора вод. Я жить хочу крылато, как орел, Я жить хочу надменно, как креол, Разя, грозя помехам и скользя Меж двух соединившихся нельзя. Я жить хочу, как умный человек, Опередивший на столетье век, Но кое в чем вернувшийся назад, По крайней мере, лет на пятьдесят. Я жить хочу, как подобает жить Тому, кто в мире может ворожить Сплетеньем новым вечно старых нот, — Я жить хочу, как жизнь сама живет!

Поэза «Villa Mon Repos»

Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи, Мясо наелось рыбы и налилось вином. И расплатившись с мясом, в полумясном экипаже Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером. Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу, И сотворяло мясо по прописям земным. Мясо болело, гнило и превращалось в массу Смрадного разложенья, свойственного мясным.

Ревель

Только о детях

Альтруизм:

О, дети, дети всеблагие! — Вздох по весне… Игорь-Северянин

Эгоизм:

Но раз во мне живут другие, Нет места мне! Фелисса Крут

Ревель

сент. 1921 г.

V. Письма из Парижа

Первое письмо

Живет по-прежнему Париж, Грассирующий и нарядный, Где если и не «угоришь», То, против воли, воспаришь Душою, даже безотрадной. Буквально все как до войны, И charme все тот же в эксцессере; На карточках запретных серий, Как прежде, женщины стройны, — Стройней «натур», по крайней мере… И в «Призраках» его разнес Тургенев все-таки напрасно: Здесь некрасивое прекрасно, И ценны бриллианты слез, И на Монмартре Аполлон — Абориген и завсегдатай. Жив «Современный Вавилон», Чуть не разрушенный когда-то… Там к Наслажденью семафор Показывает свет зеленый, И лириков король, Поль Фор, Мечтает о волне соленой, Усевшись в цепком кабаке, Тонущем в крепком табаке, Где аргентинское танго Танцует родина Пого. Столица мира! Город-царь! Душа, исполненная транса! Ты положила на алтарь Гражданство Анатоля Франса. Вчера в Jardin des Tuileries Я пробродил до повечерья: С ума сводящая esprits, И paradis, и просто перья… Кабриолеты, тильбюри, «Бери авто и тюль бери, И то, что в тюле»… Я пари Держу: так все живут в Paris. Однако бросим каламбур, Хотя он здесь вполне уместен. О, как пьянительно-прелестен Язык маркизы Помпадур! Люблю бродить по Lauriston (Поблизости от Трокадэро), Вдоль Сены, лентящейся серо, К Согласья площади. Тритон И нимфы там взнесли дельфинов, Что мечут за струей струю. Египет знойный свой покинув, Спит обелиск в чужом краю. Чаруен Тюльерийский сад, Где солнце плещется по лицам, Где все Людовиком-Филиппом До сей поры полно. Грустят Там нифы темные, и фавны Полустрашны, палузабавны. Деревья в кадках, как шары Зеленокудрые. Боскеты Геометричны. И ракеты Фраз, смеха и «в любовь игры»! О, флирт, забава парижанок, Ты жив, куда ни посмотри! В соединении с causerie — Ты лишь мечта для иностранок… Стою часами у витрин. Чего здесь нет! — и ананасы, И персики, и литры вин, Сыры, духи, табак. Для кассы Большой соблазн и явный вред, Но неизвестен здесь запрет. Притом, заметьте, скромность цен: Дороже лишь в четыре раза, Чем до войны. И эта фраза Мне мелодична, как «Кармен». Здесь, кстати, все, что ни спроси Из музыки, к твоим услугам, И снова музыкальным плугом Вспахал мне сердце Дебюсси… А «Клеопатра», Жюль Масснэ? «Манон», «Таис», «Иродиада»? По этим партитурам рада Душа проделать petite tournee (Тут мне припомнился Кюи, Масснэ «расслабленным Чайковским» Назвавший. С мнением «таковским» Понятья борются мои). На всем незримое клеймо: «Здесь жизнь — как пламя, а не жижа». — Я лишь пересказал письмо, Полученное из Парижа.

Второе письмо

На ваш вопрос: «Какие здесь Заметны новые теченья?», Отвечу: как и прежде, смесь Ума с налетом поглупенья. Apollinaire, Salmon, Sendras — Вот три светила футуризма! Второе имя — слов игра! — Нас вводит в стадию «рыбизма», Иначе — просто немоты: Для уха нашего беззвучно Их «нео-творчество»; докучно Оно, как символ тошноты. А «дадаизм», последний крик Литературной ложной моды. Дегенератные уроды Изображают крайний сдвиг В театрике «Ambassa deurs» Актер, игравший дадаиста, Кричал: «Да-да!» — по-русски чисто — Дадаистический пример!.. От пышного «Folies-bergeres» До «Noctambules», мирка студентов, Их пародируют. Одни Они — объект экспериментов Неисчерпаемый. Они — Великовозрастные дурни. В салоне, в парковой тени И в подозрительной «амурне» Они завязли на зубах… Ошеломляющая «слава» Дегенератов (тлен и прах!) Плывет, как восковая пава… Исканье — вечный идеал Художника. Но эти «томы» — Весьма плачевные симптомы. Теперь, когда весь мир устал От шестилетней гнусной бойни, От глупых деяний и слов, Пора искусству стать достойней И побросать «хвосты ослов!» Уже в прославленном кафе Среди Латинского квартала Моя знакомая встречала Тонущего в своей строфе, (А может статься — и в софе, Как в алькермессе!..) солнцепевца, Решившего покушать хлебца Французского. Итак, Бальмонт Вошел под кровлю «La Rotonde», Где не бывал шесть лет. За эти Лета немало перемен, Но он все так же вдохновен И непосредственен, как дети. Литературно обрусел Париж достаточно. На кейфе Живет в Contrexevill'e Тэффи, И Бунин прочно здесь осел. Сменил на вкус бордоских вин «Денатуратный дух Расеи», Вотще свой огород посеяв, Туземец Гатчины — Куприн, Маяк «Последних новостей»!.. И, как ее ни ороси я, Суха грядущая Россия Для офранцуженных гостей… В Париже — полу-Петербург, Полу-Москва. И наша «грыжа», Болезнь России, для Парижа, — Заметил друг словесных пург, Который брови вдруг насупил, — Как для купчих московских — жупел. Весь мир похлебкою такой Наш русский человек «осупил», Что льется изо ртов рекой Она обратно… Для француза Эстета до мозга костей, Приезд непрошеных гостей, Избегших «грыжи», — вроде груза На модном галстуке. Но он, Француз, любезен и лощен: Ведь узы прежнего союза Обязывают до сих пор… А потому — умолкни спор!

1920

VI. Трагедия на легком фоне

Трагедия на легком фоне

Роман в канцонах

Над нами гнет незыблемой судьбы…

Мирра Лохвицкая
1
Ирэн жила в пейзажах Крыма, На уличке Бахчисарая — Вы помните Бахчисарай? — Где целый день мелькают мимо Красоты сказочного края, Где каждый красочен сарай. О, что за благодатный край С цветами — блюдцами магнолий, Со звездочными кизилями И с гиацинтными полями, Средь абрикосовых фриволей, — Изрозопудренных Маркиз, — Душистых, как сама Балькис!
2
А эти белые мечети И стрельчатые минареты, Воспетый Пушкиным фонтан? Забыть ли мне виденья эти? Теперь в лета — анахореты Я ими плавно обуян. И ты, Гирей, ты, неуч-хан, Мне представляешься отныне Культурным, тонким человеком, Так я разочарован веком, Разбившим вечные святыни, Проклявшим грезу и сирень, Картуз надевшим набекрень…
3
Живя в Крыму и Крыму рада, Ирэн забыла все былое, — Своих знакомых и родных. В стране прекрасной винограда Позабывается все злое… Она в мечтах своих цветных Ждала восторгов лишь земных, Но поэтических. Эксцессно Настроенная, миловидна, Со средствами. Такой обидно Не жить «вовсю». «В морали тесно» — Излюбленный в наш век рефрен — Был лозунгом моей Ирэн.
4